ПЕСНЯ О ЗИЛИ-СУЛТАНЕ
Другие рассказы Аветика Исаакяна
Несколько лет подряд огороды в нашем селе арендовали и обрабатывали огородники-таты.
Они появлялись весной, вскапывали землю, засевали ее, все лето работали под палящим солнцем, не покладая рук, и поздней осенью, собрав плоды нелегких трудов, возвращались в свои края, чтобы весной прийти снова.
Родом они были из Ирана, из области Маку, и между собой говорили на одном из персидских наречий, как и подобает людям иранского корня, а с армянами объяснялись по-турецки. Старшему из татов, Рахиму, было лет пятьдесят, он был высокий, ссутулившийся от многих лет тяжелого труда, с прокаленным солнцем лицом и умными глазами. Степенный, бывалый человек, повидавший свет; рассказывал при случае и про Иран и про Туран, и про Тавриз и Самарканд.
Младший из татов, Джафар, живой, ловкий юноша, знал много песен, и голос у него был приятный. Как звали третьего, не помню, но, воскрешая его в памяти, неизменно вижу этого тата за работой, с лопатой в руках и струящимся со лба потом.
Я тогда был еще совсем молод. Мы очень подружились, и я многое узнал от этих людей о сказочном Востоке, об его притчах, легендах и баснях.
И вот я как будто заново переживаю один незабываемый вечер из тех чудесных, богатых впечатлениями времен. Я сижу у шалаша огородников на берегу Ахуряна. Мир и безмятежный покой разлиты повсюду: на огородах, в полях и в моем сердце.
Было начало осени - изобильной, полной мерой исполнившей все свои обещания. Семена, которые весной проклюнулись в земле, впитали в себя силу и соки чернозема, налились солнцем, выросли, достигли своей цели - стали овощами, зерном, кореньями - и теперь все вокруг источало вожделенные ароматы созревших злаков и плодов, погружая меня в атмосферу торжества животворящих сил природы.
Солнце уже село, и последние его отблески постепенно бледнели. На востоке все сгущалась тьма, то тут, то там как-то внезапно вспыхивали звезды. Из-за сгрудившихся в темноте ближних холмов отливала тусклым серебром снежная вершина Арагаца.
Таты уже поужинали, и теперь, полулежа у шалаша, отдыхали от дневных трудов. Уже переговорили о том, что сделано за прошедший день и что надлежит сделать завтра, и в разлитой повсюду вечерней тишине они молча курили, целиком уйдя в свои мысли.
Кто знает, о чем были эти думы... Может быть, об ушедшем детстве, может, об еще обольщающем надеждами будущем.
Ведомо ли кому, какими путями блуждают мысли и куда они способны забрести?
Не нарушая глубокой тишины, пролегали, неслышно шелестя крыльями, ночные птицы; сквозь листву, подобно далекой песне, струилась легкая свежесть ветерка; порою доносился из прибрежных камышей ласковый шепот речных струй.
У стены хижины стоял на огне полный чайник. Бесшумно и неярко горел кизяк, не нарушая глубокой, налитой тьмой тишины.
Из мечтательного молчания нас вернул к действительности Джафар: он вполголоса запел приятную грустную мелодию с характерно меланхолическим восточным мотивом.
- Хорошую ты песню завел, - сказал Рахим. - Давненько уж я ее не слышал, давай-ка спой ее всю, как следует, а мы послушаем.
Джафар обхватил голову руками и запел громче. Слова были персидские, и я не понимал ничего, но мелодия говорила с моей душой на внятном ей языке.
Ах, сколько горя, сколько безграничного укора было в этом завораживающем и жестоком напеве! Я почти физически ощущал, как человеческое сердце, израненное, уязвленное до самой глубины своей, горестно стонет, корчится в муках и обливается кровью.
Кто же излил свою страдающую душу в этих звуках?
Джафар вздохнул и замолк. Таты тоже завздыхали, и как-то сразу приуныли, поникли головами. Снова воцарилась нарушенная песней тишина.
Песня кончилась, но мое сердце все еще трепетало и ныло.
Чайник вскипел. Таты достали стаканы. Я рассеянно глотал отдающий дымком чай.
- Что это за песня? - спросил я старшего тата.
- Песня? - словно не расслышав, переспросил он. - Что за песня?.. А, это песня про Зили-Султана. Хорошие слова, и мотив тоже хороший.
И, поставив стакан с чаем на камень, продолжал:
- Не такая уж это и старая история. Зили-Султан это один из сыновей иранского шахиншаха Насреддина. И был он хакимом в Фарсистане, главой поставлен был шахом в этом краю. И сидел он в городе Исфагане. Человек был жестокий, злой - сущий зверь, а не человек. Ненасытный и жадный. На шее у труженика сидел и по ней же топором рубил. Что на глаза ему попадается - все ему отдай. Отнимал у людей и дома, и сады, и имущество, и деньги. Никто не смел ему перечить. Чуть кто поперек слово молвит - сейчас же голову с плеч долой, а тело собакам выбросят. Ни шах ему не указ, ни аллах. И слово-кровь, и дело-кровь, такой это был кровопийца. И ловкий и богатый - дальше некуда. И жил в Исфагане один очень смелый человек. Ходил со своим караваном из Исфагана в Кандагар, возвращался из Кандагара - шел в Тегеран. И вот отнял Зили-Султан у этого человека караван, потом отнял дом и деньги, без куска хлеба оставил. А напоследок отнял и любимую красавицу-жену. Тут уж дошел нож до кости - и отправился тот человек в Тегеран, к шаху. Бросился ему в ноги с жалобой.
К шаху попал он в добрый час.
- Будь проклят его добрый час! - воскликнул Рахим, прервав свой рассказ.
- Будь проклят его добрый час! - эхом отозвались таты.
Ну вот. Шах издал фирман, а в фирмане приказал Зили-Султану: вернуть этому человеку и жену, и имущество, и караван. Поднял жалобщик фирман высоко над головой - и к Зили-Султану, а сам ног под собой не чует от радости. Ну, перед фирманом шахиншаха любые двери - настежь.
Вручил он фирман Зили-Султану, а Зили-Султан передает мирзе, велит прочесть. Прочли фирман - вся кровь вскипела от ярости в Зили-Султане...
- Ого! Видать, большого сердца ты человек, раз хватило духу на меня жаловаться. Человека с таким сердцем я в своей стране еще и не видал. Недурно бы своими глазами взглянуть, какое оно у тебя.
И отдал приказ. Явился по тому приказу главный палач, а с ним и подручные. Повалили этого человека наземь, вспороли кинжалами грудь, вырвали сердце и на подносе поднесли Зили-Султану.
Долго смотрел на него Зили-Султан, потом сказал:
- И впрямь большое у него было сердце. Киньте его самой большой моей собаке, пусть поест досыта.
Вот как бы от имени того человека и сложили эту песню народные певцы Фарсистана. В ней и боль, и ужас перед смертью, и любовь, и тоска по жизни, по любимой жене, по детям. В ней - укор аллаху, который не карает насильников. В ней - жалоба на беззаконный, неправедный мир.
Рахим умолк. Набил трубку табаком, умял его пальцем и с горечью сказал:
- Тысячи и тысячи лет были такими все шахи и султаны, эмиры и цари, такие они и по сей день. Грабили, давили, дочиста обирали труженика, душу вынимали, а тело собакам бросали.
Беда, беда, беда кругом!..
Он разжег трубку, затянулся, потом снова горячо и убежденно заговорил:
- Но так не всегда будет, нет! Придет день - пустят кровь кровопийцам. Надир-шах тоже тысячами вырывал глаза у простых людей за то, что не смирились, головы перед ним не склонили, но и его настигла расплата. Народом помыкать - обжечься можно. Смотри-ка, как у нас поют:
Под вечер
Надир-шах
Сидел на троне.
Сидел на троне -
Голова в короне.А утром
У великого - увы! -
И - ни короны
И ни головы...(Пер. Е. Николаевской)
Надо только, чтобы было кому людям глаза открыть, объяснять, напоминать. А этот день тоже придет. А уж когда у народа глаза откроются - на шею ему больше не сядешь.
И в тот день придет конец всем богачам и тиранам, как пришел конец Надир-шаху.
1933 г.
| Дополнительная информация: |
| Источник: karabakh.narod.ru |
| См. также: |
| Биография Аветика Исаакяна. |