ArmenianHouse.org - Armenian Literature, History, Religion
ArmenianHouse.org in ArmenianArmenianHouse.org in  English

Левон Осепян

ЭРИВАНСКОЕ ШОССЕ

Старый человек я. Долгую жизнь прожил. Всякое в ней случалось. И в тюрьмах сидел, и на каторге срок отбывал. Потом Советскую власть устанавливал. Бит был не раз, ранен... Профессий сменил — не счесть, а только уж так получилось — писателем стал. И так думал, и этак... а только не мог не стать — жизнь заставила...
Какая радость в наши годы? Внуки. О них все мысли. Им продолжать жизнь нашу. Но вот приходит однажды любимая моя внучка в слезах вся. Я и спрашиваю:
— Что случилось?
— Влюбилась... — говорит и плачет.
— Что ты плачешь? Радоваться надо!
— Так он, он-то меня не любит...
Вот ведь беда. Про такое она отцу и матери не скажет, а ко мне поплакаться пришла: знает, что дед приласкает, посочувствует без лишних расспросов и успокоит.
Мы долго говорили с ней в тот вечер, а под конец она возьми да спроси:
— Дед, а дед, расскажи, как ты влюбился. Ну... в самый первый раз!
Давно это было, — говорю, — Грустная история, внученька моя...
Но ее, видимо, такое любопытство разобрало в тот вечер, что она не отставала: «Расскажи да расскажи!». А как мне об этом ей рассказать?
Шел 1915 год. Жили мы тогда в Турецкой Армении... Кто мог подумать, что год этот чуть не станет последним в тысячелетней истории нашего народа!
Младотурецкое правительство, пришедшее к власти в 1908-1909 годах, решило покончить с так называемым «армянским вопросом» в своем государстве наиболее простым, по его мнению, способом: уничтожить целую нацию...
Тысячи изгнанников брели по дорогам Турции и Армении в разные стороны света. Кто выбирался в Россию, кто в Ливан, кто во Францию... Специальные отряды военных и шайки курдов вылавливали беженцев и учиняли над ними расправу.
Мы шли ночью. Это был долгий, опасный путь... В Тифлис пришли по Эриванскому шоссе. Не мы одни... Много лет прошло с тех пор, но оно и сейчас перед глазами — Эриванское шоссе, связавшее наше прошлое с моим будущим...
Когда турок, Кызыл-ага, рассекал своей кривой саблей отца, которого он хорошо знал, так как часто бывал в нашем доме, мать втолкнула меня в погреб. Чтоб не видел... Чтоб уцелел...
Одного меня и успела втолкнуть. Только крышку захлопнула, телом закрыла своим, тут же и ее, на этом самом месте, разрубили на части... Никто не стал убирать их тогда. Никто не отбросил их поганым своим сапогом. Это меня и спасло.
Как саранча пронеслись по дому, уничтожая все живое, прихватывая с собою барахло... Оставшееся подожгли.
В огне сгорели шесть моих братьев, две сестры, останки отца, матери, дяди Арно, приехавшего погостить из далекого Ашканца в тот роковой для нас день...
Как я уцелел? Зачем? Не знаю...
Было уже темно, когда я разгреб еще тлеющие головешки и вылез из погреба.
В ночи догорали армянские кварталы. Куда ни глянь — костры. По улицам носились всадники, вылавливая спасшихся и приканчивая их на месте. Слышались одиночные выстрелы. Изредка — перестрелка.
Я пробирался на окраину. Там жил дядя Саак с семьей. Может, уцелел кто? Тогда в горы уйдем. Отец всегда говорил, если что — уходить в горы...
Я не помню сейчас, о чем думал в те минуты, как поступал. Время стерло в моей памяти многое... Просто шел к дядиному дому. Не просто. а крадучись, как вор, словно не по своей земле...
Я еще не знал о судьбе моих близких... Видел только, как зарубили отца. Но надеялся на спасение других. Может, они у дяди и ждут меня там. Оттуда до гор — всего два шага!
Я не помню сейчас, о чем думал тогда: все было как в тумане...
Отец мой, за что Кызыл-ага убил тебя? За что? Ведь он нас знал столько лет, а я с его Мустафой разве не лазил на один орешник, не прыгал с камней в теплое море?.. А разве ты сам не играл с Кызыл-агой в нарды? Или ты слишком часто выигрывал у него? И он обозлился? А теперь вот настал момент, случай удобный подвернулся, и он разрубил тебя на части, словно кочан капусты? А может, я зря клевещу на соседа нашего, на почтенного Кызыл-агу, отца многочисленного семейства? Может, он от своего благородства ворвался в дом твой, чтобы спасти от надругательства соотечественников, братьев по вере, и сам разрубил тебя на части, а после и жену твою, и брата твоего тоже. Чтобы другие изверги не замучили, не опозорили прежде... Но почему тогда ограбили дом наш — он и сыновья его старшие, Гасан и Мамед, уж после того, как убили всех наших? Может, семья у него была слишком большой и средств не хватало?
Что же случилось с тобой, Кызыл-ага? Как зверем стал, волком лютым, шакалом проклятым? Но попадись мне только, попадись... Убью! Не ребенок я, мне почти пятнадцать! Я убью тебя, как тварь последнюю! Ножом, камнем, палкой... Убью. Из города не уйду, прятаться буду, а найду... и тебя, и твоих гаденышей. Тех, кто вместе с тобою... Мустафу не трону, ни при чем он...
Отец не успел и саблю схватить, кинжал вытащить, палку поднять...
Ах, отей, отец! Не был ты воином! А время какое? Кто одурманил тебя? Кто заморочил голову? Вспомни, что ты говорил: «Там, в Истанбуле! Свершилось!» Что свершилось, запамятовал я тогда, слово-то мудреное, только одно и понял: армян, говорил ты, резать больше не будут. Не будут, потому что объявлены Свобода, Равенство, Братство и Справедливость! Теперь и нас, армян, в империи за людей считать будут! Праздновали Победу и Надежду на будущее. Да не больно долго...
Когда я добрался до дома дяди Саака, уже светало. Дома я не увидел — одно пепелище... А рядом, на дереве — сколько раз лазил на эту шелковицу — висел дядя.
Дядя Саак, и ты не был воином! И отец мой — тоже. Вот вас и убили! Там, в Истанбуле! Слово-то не по-нашему, сколько раз ты щеголял им. Ис-тан-бул! Ре-во-лю-ция! Мы сидели за столом, в саду, среди яблонь и груш, и слушали твои длинные речи по этому поводу. И ты, как отец, говорил, что резать армян больше не будут. Как так? Не мог уразуметь я: столько веков резали, а теперь там, в Истанбуле, что-то случилось, и резать не будут... Не верилось мне... Но что я мог сказать, мальчишка, Вам, умудренным опытом прожитых лет? Эх, дядя Саак... если ты говорил только правду, то почему же тебя повесили, семью твою вырезали, а дом сожгли дотла? Почему? И как такое могло случиться?..
Я бродил вокруг пепелища, выискивая останки, пытался опознать... Вот тут эти шакалы не сняли браслет. Значит, сестренка, Марго. У нее был такой, подарок моего отца на именины... Что они сделали с нею, изверги!..
Я обошел все кругом. Ничего не обнаружил. Срезал веревку и опустил тело дяди Саака на землю. Похоронить его я не смог, потому как оставаться здесь, на открытом теперь уже месте, было опасно.
Надо возвращаться. Кровь убиенных родных требует мести! Возмездия! Найду Кызыл-агу, и будь что будет! Назад! К дому! Думал ли я, что на этом пути со мною случится такое.
Шел через посадки. Светало. На уме только Кызыл с сыновьями... И вдруг знакомый голос... Замер сперва, подкрался ближе к улице и увидел... как почтенный Алихан, известный во всем городе богач, уговаривал Бузбаши, турка-конторщика, спасти его дочь... За это предлагал ему золото. Полмешка! Полмешка — за нее. Полмешка — за себя! Мешок золота — за двоих.
Бузбаши посмотрел на него, оглянулся по сторонам. Пустынно вокруг. Взял ятаган и воткнул Алихану в грудь. А дочь закричала... Схватил ее Бузбаши, заткнул поясом рот, в кусты потащил... Торопился. Дел, видать, много... Меня и не заметил.
Но Мариам не давалась. Бросил Бузбаши мешавшее золото и уже повалил ее на землю, как я подскочил сзади и кинжалом со всего размаха... Он и охнуть не успел, упал замертво... А Мариам оцепенела. Надо было бежать, и как можно быстрей! А она стояла у трупа Бузбаши и не отрываясь смотрела. Схватил я ее за руку и кричу: «Бежим!» А она стоит, не двигается. Смотрит на меня непонимающими глазами. Слова не может вымолвить...
Времени не было на раздумья. Дернул я ее за руку и увлек за собой. Так и убежали. Решил я в погребе нашем эту ночь переждать, о «соседях» все разузнать... Забрались туда, а наверху дождь зарядил. Сидим в темноте: я в одном углу, она в другом. Сидим и дрожим от холода, от кошмаров, навалившихся на нас.
К утру молнии участились. Резкие вспышки света врезались в погребную темноту узенькими полосками света. Потом грохот настигал нас и оглушал...
Она сидела, сжавшись в комочек, перепачканная, испуганная, убитая горем пережитого. За все это время она не сказала ни слова, не плакала, ибо слезы были иссушены страданием... Она даже не смотрела на меня, своего спасителя... Потому что видела ятаган. Блеск металла. Рукоять, торчащую из груди отца. Кровь, вытекающую из раны... Ятаган. Рукоять. Кровь. Упавшего отца. Мешок, который из рук не выпустил он, даже умирая. И Бузбаши пришлось вырвать мешок из окаменевших Алихановых пальцев. Мариам закричала. Еще не понимая до конца... Вид крови ее испугал. И предчувствие... надвигавшейся беды.
Это потом, когда Бузбаши потащит ее в кусты и заткнет ей рот своим длинным и грязным от пыли и пота поясом — чтобы не кричала, — она испугается по-настоящему. Станут физически реальными: ятаган, рукоять, кровь из раны, труп отца... и кусты, куда тащит ее Бузбаши-конторщик. Бузбаши-конторщик. Деформированное обезьянье лицо. Похоть и страх, что увидят, а увидев, отнимут добычу... Похоть и страх!
Он торопился так, что забыв о мешке, валит ее под себя, и она, закрыв глаза, только слышит как дико, отвратительно дико сопя, пытается он сорвать с нее одежду...
Но неожиданно хватка Бузбаши ослабевает... И он лишь тяжестью тела своего придавливает Мариам к земле. Потом кто-то сталкивает с нее труп конторщика. Это мальчишка. Что ему надо? Что? А он кричит ей: «Бежим!» Но она не понимает, не понимает, не понимает НИЧЕГО!
Ах, отец, отец! Почему Бузбаши убил тебя? Когда ты был богат и армян еще не резали без разбору, разве не гнул он перед тобой спину? Не улыбался подобострастно? Не бегал с поручениями по первому твоему слову? Потому что ты был богатым и уважаемым человеком в городе, а Бузбаши без тебя с голоду бы сдох... Почему он убил тебя? Почему? Разве золота мало ты ему предложил? Может, вспомнил обиды старые, вынужденные свои унижения... Без тебя бы сдох. Непременно. А сегодня — взял да убил! Ткнул ятаганом в грудь! Облагодетельствовал. Во имя бога, всемилостивого, всемилосердного... А может, я всему причина? Отец мой, отец!.. Он ведь, паскудина, меня возжелал. И прежде смотрел на меня... Украдкой... К служанкам моим приставал. А мне в лицо и взглянуть боялся. Как бы ты, отец, про то не узнал. Подох бы с голоду, окаянный... Что это с ними случилось? Что за бес в них вселился? Что они так осмелели? Озверели так? Давно, при султане еще, бывало такое... И Бузбаши, видно, вспомнил крылатую фразу времен Абдул-Гамида: «Господь разрешил армян резать сегодня!» Но что это за слово «сегодня», если оно было вчера, и много раньше бывало, и будет, видимо, всегда...
Когда отблески молнии сквозь щели обгоревшего пола вырывают Мариам из тьмы, я смотрю на нее... Во всей этой безысходности вокруг только одна она — живое и родное существо сейчас. Страдания и без того красивое ее лицо сделали прекрасным. Я смотрю — и не могу насмотреться.
Погибли все мои и ее родные, умирали сотни других... Смерть торжествовала кругом... а я? А я, пораженный красотою Мариам, сижу в том самом погребе, куда втолкнула меня мать перед смертью, и медленно возвращаюсь к жизни.
Я смотрю на нее и не могу насмотреться!Молю небо... Жду каждой молнии. Каждой вспышки. Мы сидим в разных углах погреба, а наверху все льет и льет дождь...
К утру молнии участились. И чем дольше я смотрел на Мариам, тем больше сознавал, что вот теперь, с сегодняшнего дня я связан с нею. Ее жизнь на моей совести... Я за нее в ответе. А раз так — надо думать: как быть, как спасти Мариам и себя заодно. Бежать, бежать в Россию — она близко! Да и родственники у нее в Тифлисе! Дядя как-то приезжал. Алихан, отец Мариам, такой пир закатил в честь дорогого брата, что и по сей день старики вспоминают! До вчерашнего дня вспоминали... Теперь не будут, некому...
В Тифлис! Будет где приткнуться. Идти окольными путями. Ночью. Питаться чем придется. Что-то можно будет купить. И тут до меня дошло — деньги! Деньги! Золото! Бузбаши его бросил в кустах. Не до того было ему... Может, и сейчас оно там? Хотя столько времени прошло. Могли и хватиться. Начать поиски. Труп Алихана на площади. До Бузбаши — два шага, а там золото.
Мариам незаметно уснула. Я положил ей под голову обгоревший кусок мешковины, сложенный втрое, и побежал к Бузбаши.
Торопился. Дождь не утихал. Идти было трудно. Бежать и вовсе нельзя: ноги вязли в грязи.
Я думал о золоте, Мариам, о Тифлисе, о долгом и трудном пути, нам предстоящем. Что с нами будет? Что?
Чем ближе подходил я к месту, где окончил свою жизнь конторщик Бузбаши, тем сильнее колотилось сердце. Думал только о золоте. Там ли оно? И как бы не попасться... Что тогда с Мариам будет?
Подумал, и так тоскливо на душе стало... Забыл про все на свете... Перед глазами тлеющие угли от дома нашего, и все, что погребено под пеплом. Шел не глядя и чуть было не попался!
На площади послышались голоса. Сперва придавленный голос Алихана — неужели он был жив все это время? Потом возгласы: «Бисмаллах! Бисмаллах!»
Они прикончили его! А если найдут меня? Ножа и того нет. Я подкрался к Бузбаши и выдернул из его тела дядин кинжал. Живым не дамся! И только спрятался за кустарником, как рядом с Бузбаши появились турки. Двое.
Господи! Я глазам своим не верил! Это были Гасан и Мамед. Само небо послало мне их в то утро. Не я их искал. Сами пришли! Но как отомстить? Я один, а их двое...
— Господи! Помоги мне! Что они делают в такую рань? Что? Я разглядел на их плечах по мешку и догадался: барахло собирают. Пока другие спят, они не зевают, по пепелищам хлам разгребают. Выискивают. Подбирают. Увидели они Бузбаши. Хотели возмутиться, да под ногой золотишко, россыпью монет... Что тут началось!
— О! Аллах! — шепотом, чтобы другие не услышали... и кинулись братья подбирать рассыпанное на земле богатство...
— Как же я один — против двух? — у меня одно на уме. Они запихивали монеты в свои мешки... и рук не хватало, чтобы собрать побыстрее... Суетились, «наживая» чужое добро. Каждый собирал для себя, тихо переругивались из-за любой монеты, попавшейся под руку обоим, а тут вдруг Гасан ногой мешок задел, он и свалился — оттуда золото россыпью...
Увидели они такое — совсем ум потеряли. Хрипят, монеты вырывают из рук. Ругаются. Потом взглянули друг на друга. И сцепились. Возились долго. Здоровяками были. Катались по земле, душили друг друга, давили, пинали, глаза выцарапывали...
И с каждой секундой зверели все больше и больше. Только хриплое прерывистое дыхание в утренней тишине... Потом все замерло на секунду. два волка, шакала два — уставились друг на друга, и их звериное нутро сказало им тогда: «Золото для одного. Для одного только!»
Придавил Гасан Мамеда так, что у того глаза закатились, хрипеть стал под тяжестью, руки ослабли... Вскочил тогда Гасан, ятаган выхватил и отмахнул брату голову... Минуты две приходил в себя. Никак успокоиться не мог. У ног обезглавленное тело брата, с которым прожил тридцать лет под одной крышей. Тишина стала жуткой... Я не видел его лица, но вряд ли оно было похоже на человеческое...
Гасан пнул мертвеца на всякий случай. Ногой. Не шевелится. О чем он думал в эту минуту, я не знаю. Наверное, о том, как это много — мешок золота! Ятаган о штанину, чтобы кровь брата... И к мешку. А он — у ног Бузбаши, а я — за деревом — рядом. Жду его. И только Гасан мешок взял да на плечо взвалил, как я выскочил и — в грудь кинжалом. Он даже испугаться не успел. Наверное, ничего не понял... Просто наткнулся на смерть...
Тащить весь мешок было глупо. Больно тяжел. Но и оставлять около трупов — ни к чему. Отнес я его подальше, нашел старое дерево с дуплом, отсыпал сколько мог унести, завязал мешок и спрятал. В дупло. Землей присыпал, потом травой заложил. Будь что будет! И побежал к Мариам...
У самого погреба почувствовал неладное. Вход был разобран. Внизу какой-то шум. Глянул — Кызыл-ага уже навалился на Мариам и вот-вот овладеет ею. Прыгнул тогда ему на спину. Только что я против мужчины, без оружия? Силы были неравные, и Кызыл-ага, повалив меня, принялся душить... Тут бы мне конец пришел, да Мариам в беспамятстве нож у старика вытащила, двумя руками обхватила рукоять и ткнула в спину турка...
Он умер сразу, и в том его счастье... Хотя, будь моя воля, я заставил бы его помучиться... Что ж, видно, доля ему такая досталась, умереть не своей смертью, а постыдно, от руки девочки...
Уж как нам удалось выбраться из города, я не знаю... Ушли в горы, потом ночами брели к русской границе. Как сумели дойти, одному Богу известно... О себе не говорю, а что Мариам перетерпеть пришлось? Ей, неженке из богатого купеческого дома...
В Тифлисе мы первым делом направились к дяде. Взяли фаэтон. Извозчик посмотрел на наши лохмотья недоверчиво и спросил по-армянски:
— Деньги есть?
— Есть, есть, — сказали мы ему, не имея даже гроша. А что могли сказать?
Как и во все времена, Тифлис поражал своею красотою. Но нам было не до него в то утро...
Когда фаэтон подъехал к большому особняку на Воронцовской улице, Мариам побежала в дом, а меня кучер при себе оставил. На всякий случай. В залог.
Господи, а вдруг там никого нет? Ведь убьет меня кучер! Верзила такой... Пальцем щелкнет — и от меня мокрое место останется.
Мариам скрылась в доме. Через минуту оттуда вышел какой-то мужчина. Принес деньги. Расплатился. Я слез на брусчатку мостовой, пошел было за мужчиной, но тот, не сказав ни слова, исчез за дверью... постоял я, постоял... Никто не выходит. Не зовет. И такая злость, такая обида меня захлестнула... Побежал — не глядя. Очнулся в Куре только. И как туда попал? Вылез на берег. Сел на камень большой. Задумался.
Неслись мимо мутные воды Куры... Вспомнил я дом родной. Отца, мать, сестер и братьев... И слезы потекли. Сидел на камне, дрожал от холода и плакал... Ничего не мог с собой поделать...
Так Мариам я больше и не увидел. Как оказалось потом, только дядя спросил о судьбе отца, с ней случилась истерика. Почти два месяца лучшие врачи Тифлиса пытались ее спасти...
Я же снова с трудом отыскал тот дом на Воронцовской, набрался смелости и постучался. Посмотрели на мои лохмотья слуги господские, сказали:
— Пшел вон... оборванец. Господа таких не принимают.
И я ушел. Что было делать?
Около месяца мыкался в городе. Бродяжничал. Искал приработок и не находил. Случайно попал на глаза деповским. Они все и устроили. Стал я чернорабочим, потом и специальность приобрел: слесаря-ремонтника. На хлеб зарабатывал. Товарищам помогал в революционных делах: листовки расклеивал, ходил связным, потом в марксистский кружок вступил. Стал боевиком — уж очень хотелось похожим быть на легендарного Камо.
Дни пролетали быстро. Я возмужал, окреп, стал опытен во многих делах, но порою тоска накатывала на меня и в памяти оживали страшные картины тех дней...
Я не мог забыть Мариам. Несколько раз приходил к дому, а однажды даже попробовал влезть на второй этаж через раскрытое окно, но был обнаружен и едва спасся благодаря своей ловкости и безлунной ночи.
Но на другой день, при неудавшемся «эксе», я все же попал в руки полиции и был скоро судим. Правда, шпики от меня ничего не добились. Ни на допросах, ни под пытками... Если бы они знали, что мне пришлось пережить в Турецкой Армении в те страшные дни, они вряд ли бы потратили столько времени на мою персону. Но они не знали. Откуда им было знать?..
Сослали меня в Сибирь. Моя судьба — дорога. С нее я начал свой жизненный путь. И всегда она сопутствовала мне. Звала. Не давала засиживаться на месте.
С каторги я бежал: полгода пробирался по тайге на Дальный Восток, оттуда на пароходе — в Японию, в США, потом в Европу и снова в Россию.
А Мариам тем временем выдали замуж. Сыграли свадьбу, и муж, преуспевающий промышленник, увез ее в Америку. Это все, что мне известно о ней...
Я прихожу иногда на ту самую площадь, смотрю на дорогу, по которой когда-то мы с Мариам пришли из растерзанной Армении, обездоленные, обескровленные, с мутными надеждами на будущее...

Дополнительная информация:

Источник: Журнал “Меценат и Мир”
Из книги Л.Осепяна “Телефонный звонок”. Профлитиздат, Рязань 1996г.

Публикуется с разрешения автора.

См. также:

Вступление к книге Левона Осепяна "Телефонный звонок"

Александр Люсый о книге Левона Осепяна "Телефонный звонок"

Сэда Вермишева и Лия Давтян о Левоне Осепяне

Александр Баданов о Левоне Осепяне. Меценат с дырой в кармане

Журнал “Меценат и Мир”

Design & Content © Anna & Karen Vrtanesyan, unless otherwise stated.  Legal Notice