СТО ДОЛЛАРОВ
(рассказ)
Когда-то в этом особняке с белыми колоннами коринфского ордера, с гордым дворянским гербом на фризе (как и положено – лилии, львы, птицы и прочая…) находился святая святых уникального, почти мифического явления – советской литературы (т.е. литературы по большей части обходящейся без читателя). Секретариат! Это сладкое слово (нота бенна – всегда с заглавной литеры!) произносилось вполголоса, с уважением, как если бы говорили о политбюро или комитете государственной безопасности.
Тогда и круглая клумба с сидящим посреди нее в кресле Львом Николаевичем Толстым (подарок украинских письменников в честь воссоединения Украины с Россией) была иная: то розы, одна к одной, то тюльпаны – в зависимости от сезона и настроения Главного Писателя Советского Союза, заседавшего в кабинете под фризом и имевшего, как поговаривают, прямую связь с Кремлем. Теперь клумба густо заросла сорной травой, полынью, луговыми и полевыми цветами – настоящий крохотный заповедничек дикой природы, неожиданный посреди Москвы, (теперь и Украина утопала в загадочную незалежность), и Лев Николаевич похож на усталого, махнувшего рукой на свое дело садовника.
Народный писатель Роман Осколков сидел на лавочке (со спины Льва Николаевича)
и смотрел на клумбу.
«Молодежь-то городская уж и все названия трав позабудет скоро, – размышлял
он, – а я тут каждую травинку знаю: Вот это васильки, бена мать, вот это,
бена мать, клевер… Эх, васильки вы мои васильки, цветики лесные!… А как скотинка
сладкий клевер любила, с луга не выгонишь!…» Веселили его творческий взор
и солнышки-ромашки, и желтые кисточки календулы, а в тепло розовом свечении
маковых лепестков что-то напоминало юность, юное девичье тело… Но девочки
были в прошлом, в прошлом были бурные гулянья в цедээле, а в настоящем все
скромнее, рюмка-две если перепадет у такого же нищего собрата поэта по случаю
новой книжки, и то хорошо, в настоящем была морщинистая злая женщина, с которой
его связывало что-то умом непостижимое, встречающая ежевечере проклятиями
и требованиями устроиться на хоть какие деньги приносящую работу, в настоящем
был голубоглазый белобрысый пацан, вечно шмыгающий носом, с грязными сбитыми
коленками и угнетающим: «Пап, десять рублей дашь?…»
С тех пор как Секретариат с заглавной литеры стал секретариатом с прописной, да еще «в свете веяний» вовсе норовил перейти в легкомысленный курсив, дела Осколкова шли все хуже и хуже и он только и думал в свободное от сочинительства стихов время где бы добыть денег: вечно суетился, куда-то спешил, кого-то догонял… По мере того как старый союз терял собственность, сдавал в наем помещения и все больше занимался делами к литературе не относящимися, все меньше он помогал и своим рядовым членам. Единственное в чем ему все-таки помог союз за последние два года – издал маленькую книжку стихов, которую он теперь пытался всучить каждому встречному и поперечному и подороже.
Надо признать, что несмотря на вопиющую необразованность и неграмотность, как это ни удивительно, стихи у Осколкова были хорошие. Собственно, он их и не сочинял вовсе, он просто записывал то, что вдруг неожиданно начинало приходить на ум. Это случалось непредсказуемо: в метро, на улице, дома ночью, в любое время суток и продолжалось от часа до двух-трех. Будто вселялся в него некий Гость и начинал диктовать. И тогда Осколков хватал ручку, карандаш, что было под рукой и начинал записывать на любом обрывке бумаги, полях газеты, брошенной кем-то пачке сигарет и даже на обоях. Он спешил, он знал, что Гость не ждет и также неожиданно как и пришел уйдет.
Те, кто знал его не могли поверить, что стихи эти написаны Осколковым, столько в наиболее удачных из них было чистой природы, лиризма, глубокой грусти и достоинства – порой казалось их написал какой-то белогвардейский офицер, а не необразованный крестьянин из деревни Ануфриево колхоза «Красная Заря». А возможно так оно и есть (ведь говорит об этом и современная эзотерика!) душа некоего белогвардейского офицера, убитого в гражданскую, не успевшего выполнить свою творческую поэтическую миссию теперь использовала Осколкова как канал связи, довоплощая через него в нашем мире свой творческий потенциал.
Но в этот вечер неизвестный белый офицер молчал и Осколков, сидя на лавочке, наблюдал за окрестностью. Ноздри его слегка округлялись и подрагивали от шашлычного щекочущего дымка, который струил теплый ветерок из ближайшего кафе, устроенного в левом крыле усадьбы. Денег не было не только на шашлык, но и на тарелку супа, сегодняшний ужин состоял из бесплатного стаканчика кипятку, который ему налила добрая девушка в кафе стекляшке, да пары булочек. Пиджачок у Осколкова был старый со следами протершихся швов, почти как у бомжа, но глаза смотрели зорко и цепко, пока, правда, не находя ничего достойного внимания.
К парочке на соседней лавке он уже пытался подкатить, но ни молодого человека,
ни его подругу пути совреме6нной русской словесности не интересовали, живой
поэт и его свежая книжка остались невостребованными.
– Ну, ты че, конкретно! Ну такая халва где еще может быть? – продолжал мальчик,
прерванный было вмешательством разговор, по ходу которого они с подружкой
с удовольствием потягивали пиво «Гессер» из зеленых банок.
– А баксы?… – интересовалась девочка.
Серая кошечка, между тем, в зарослях клумбы хватала зубками травинки, рвала
и грызла. Серая кошечка ничего не ведала ни о великой русской литературе,
ни о Льве Николаевиче Толстом задумчиво возвышающимся над ней, у нее было
иное неоспоримое преимущество – мощный инстинкт, позволяющий выжить в этих
каменных джунглях, позволяющий находить и отличать на этой клумбе лечебную
траву. Каким-то неведомым образом она нашла эту клумбу среди асфальтовых пространств,
пересекая с риском для жизни улицы и проспекты со стремительно мчащимися железными
глазастыми чудовищами.
Шашлычный дымок будоражил Осколкова, желудок, словно кулак стиснет и отпустит,
стиснет и отпустит – двух булочек было явно недостаточно для ужина.
– И чего ты здесь мучаешься? – посочувствовал ему вчера собрат по перу, – ехал бы обратно к себе в деревню, огород бы развел…
Собрат – родившийся в Москве, сын генерала, живущий на содержании у вдовицы – явно не представлял, что такое жизнь в деревне.
Осколков оказался в столице лет двадцать назад, с тех пор как в нем заговорил, преимущественно двустопным ямбом, белый офицер, но все эти двадцать лет он выглядел и вел себя так, будто вчера только приехал из деревни, будто только вчера его руки еще держали черенок лопаты. Инстинктом он чувствовал, что попытки скрыть свое невежество лишь обернутся чудовищным провалом, поэтому выбрал образ человека из народа, этакого простака, не скрывая, а всячески подчеркивая в себе эту самую якобы народную простоту и даже грубость. На самом деле, о деревне он вспоминал всегда с ужасом и содроганием. Последний раз Осколков ездил в «Красную Зарю» к матери этим летом. Там было все то же и даже хуже – свет отключили на два месяца, за хлебом в ближайший поселок мотался сосед на мотоцикле с коляской, пенсию задерживали, с утра до вечера мать копалась в огороде, чтобы хоть как-то прокормиться… единственная отдушина – плохой самогон, от которого пухла голова. «Нет уж, хрен вам полосатый! – думал Осколков, – лучше уж бомжом в Москве бутылки собирать!»
Неожиданно Осколков замер, взгляд поэта перестал бесцельно блуждать, зафиксировался – в окоеме начали происходить изменения: в пешеходной дорожке между зеленью показался медленно пятящийся на Льва Николаевича Толстого лакированный зад иномарки.
«И как машину сюда пропустили?!… Ух, и крутые видно, бена мать!»
Из иномарки вышли двое черноусых, брюхатых с мобильниками и кошельками на поясах и уселись на лавочку напротив памятника.
Осколков привстал, черты худощавого лица еще более заострились, как у охотника почуявшего добычу, медленно, полусогнувшись, словно боясь спугнуть дичь, он двинулся вокруг клумбы, держа перед собой в руке голубенькую книжечку – сборник стихов «Последняя березка».
– Лэв Толстой? – кивнул один из сидящих на памятник.
– Это, блад, Тургенев, – поправил другой.
– Какой, блад, Тургенев, видишь – борода!
– У Тургенева тоже борода…
И в тот самый момент, когда восточных людей так волновали несвойственные им сомнения перед ними, как говорят, нарисовался Осколков.
– Пусть человек скажет… Эй!…
– Это? – Осколков обернулся к памятнику, скособочился и прикрыл ладошкой глаза, будто от яркого света, смотря снизу вверх на памятник. – Это, бена мать, Толстой! Великий русский письменник. От писателя писателю! – приветственно помахал снизу Осколков Льву Николаевичу.
– Писатель? – недоверчиво спросил один из восточных людей.
– Вот книжка, глядите, похож?… – Осколков открыл сборник на первой странице,
где была фотография автора.
– Похож, – с некоторым сомнением произнес крутой, – только моложе… и здесь красивее…
– Тогда все девки мои были!… Какая литература, бена мать, без девок? Девки, оне у всех были – и у Толстого, и у Пушкина…
– Много? – черные глаза хитро блеснули.
– И-и-и… до, как говорят, и более!… Вот я вам расскажу… К примеру Лев Толстой…
И тут началось!… Осколков говорил о великих запросто. А чего с ними церемониться? Он говорил о них, как хорошо осведомленный лакей говорит об интимной жизни господ, находя в этом некоторое мстительное удовольствие. Замелькали: графы, графини, кобылы, крепостные девки, гувернантки … Он рассказывал о банных барских утехах, о гусарских пирушках с актрисами скачущими голыми верхом на бравых вояках, о свободной любви курсисток...
Крутые слушали его с явным вниманием и пониманием. Временами брови их чуть
вскидывались, глаза округлялись, головы невольно покачивались.
Осколков рассказывал ярко, образно и, главное, доходчиво, чему служило лейтмотивом
постоянно повторяемое «бена мать!». Глаза собеседников сально блестели, они
похохатывали.
От Толстого Осколков перешел к Пушкину, его взаимоотношениям с Анной Керн
и, между прочим, продекламировал «Я помню чудное мгновенье…». «Ах, как он
ее добивался, как добивался!» – воскликнул в сердцах Осколков.
– Ну так трахнул он ее или нет? – явно заинтересовался усатый.
– Скажу вам по секрету – да! – воскликнул, вскинув торжествующе вверх руку Осколков.
– Хорошо, – облегченно вздохнул восточный человек и товарищ его согласно закивал.
Затренькал мобильный телефон и его обладатель с удовольствием взял в руку
игрушку века, приложил к уху:
– Алло… да… двести ящиков вези…
– Ну, так купите? – Осколков придвинул ближе к ним лежащую на лавочке книжку, – я бедный поэт, есть нечего, а дома – дети…
Волосатая лапа небрежно сгребла «Последнюю березку», потом стала шарить в подвешенном к поясу кошельке, вытащила пачку купюр (и сердце Осколкова екнуло: доллары! да еще сколько!!). Толстые пальцы вытащили из пачки бумажку и вложили в руку Осколкову, который не утерпев, раскрыл купюру и еле сдержал восклицание, благодарно полусогнувшись попятился к своей лавочке.
Засунув деньги во внутренний карман пиджака, Осколков вышел на улицу на ватных от восторга ногах: целых сто долларов! От неожиданности он не знал что делать с таким богатством. Первым желанием было похвалиться жене, но он тут же подумал, что в семью сколько ни неси все будет мало и завтра с него опять будут требовать денег. Может выпустить книжку? Но книжка у него уже была. Купить новый пиджак? Поставить коронку на сломанный зуб?… Но сердце вдруг заныло тоской: как просто и легко расстаться с приобретенным счастьем! Купил и все – будто что-то потерял, нет, счастье все-таки не в осуществлении чего-то а в разнообразии возможностей, которые таит нереализованная купюра!
Осколков даже выпрямился, он гордо и весело шагал по гудящему Садовому Кольцу, радуясь солнцу.
– Нет, пусть полежит, пусть пока лучше сердце погреет!
2001 г.
| Дополнительная информация: |
| Источник: Proza.ru Публикуется с разрешения автора. © Амаяк Абрамянц. |
| См. также: |