Амаяк Абрамянц

БЕГУЧИЙ ТАКЕЛАЖ
(рассказ)

– Эй, эй! Сюда! – он улыбался и махал ей рукой.
Несмотря на столь незамысловатый призыв незнакомого мужчины, она остановилась, ответила улыбкой. И когда он приближался к ней в ослепительно белом под ярким южным солнцем кителе со сверкающими рядами золотых оякоренных пуговиц, в белой фуражке с золотой кокардой над черным лаковым козырьком, она, сама того не осознавая, решила точно и определенно, что с ее стороны не будет никаких препятствий.

– Как вас зовут? – он ласково взял ее за локоть, он оказался просто огромен, на полторы- две головы выше ее, выше мужа. Светлые глаза смеялись, толстоватый с чуть заметной горбинкой нос с маленькой ссадиной посередине придавал лицу что-то львиное. «Зверь! – подумала она, – Зверь!» – и тут же мигом заревновала его ко всем бесчисленным бабам, которые у него наверняка были, поэтому ответила неожиданно сухо и строго:

– Екатерина!…
– А меня Герман, просто Гера… Ну вот и познакомились, а не прогуляться ли нам в честь такой замечательной погоды?
«Ничего у тебя не получиться!» – злорадно подумала она, ей захотелось уязвить его, влюбить в себя и бросить.
– По моему вы много о себе воображаете!…
Он искренне рассмеялся, удивляясь как одинаковы женщины: одни и те же слова, одни и те же ужимки, нехитрые приемчики, одно и то же желание обмануть себя, одно и то же в каждом порту!
– С чего это я должна гулять с незнакомым мужчиной? – она и не собиралась облегчать ему работу, она хотела бы посмотреть, как он будет ее завоевывать, и торопиться, право, было некуда: муж и сын, накупавшись с утра, ушли на экскурсию в дендропарк, отпустив ее на все четыре стороны – «по магазинам».
– Катя, Катя, Катерина, – пропел он весело, – а хотите, я вам покажу то, что вы еще никогда в жизни не видели?…
– Что же такое необыкновенное мужчина может показать? – цинически усмехнулась она, как бы намекая на одинаковость желаний всех мужчин.
– Не каждый мужчина, не каждый! – вдруг, несколько забежав вперед, чуть пригнулся и козырнул:
– Старший штурман парусника «Камрад» Герман Лошаков к вашим услугам! Могу организовать экскурсию на борт! Милости просим!
– Да-а?!… – глаза ее невольно наивно округлились. Трехмачтовый красавец парусник «Камрад» пришел в порт вчера днем, и толпы народа сразу повалили на пристань вблизи поглазеть на это диво. И они, вместе с сыном и мужем, ходили. Стояли среди толпы и, задрав головы, смотрели вверх, любуясь тяжкими крестами мачт и рей с подобранными скрученными парусами, тугой паутиной такелажа, заключавшего в своем хаосе некую непонятную для них строгую рациональность; там вверху, над белым бортом, ходили, двигались офицеры в белых кителях, матросики с голубыми воротниками – боги, избранные и их помощники… Она тихо любовалась, как верующий любуется святыней в храме, не помышляя к ней прикоснуться, и лишь Павлик робко поинтересовался можно ли попасть туда, но стоящий у трапа строгий скуластый матросик подтвердил слова родителей, что вход в другой мир невозможен. Запомнился какой-то блатной авторитет с золотой цепью на шее, который стоял рядом со своей иномаркой и, разинув рот, смотрел вверх и вид у него был самый ничтожный и дурацкий. Могла ли она вчера думать, что сегодня будет вот так запросто идти с одним из этих не богов, конечно, но загадочных людей, обитателей парусника, далеко как видно не последним в их иерархии.

Он весело рассмеялся, смотря на нее: боже мой, как все одинаково и просто, лишь с теми или иными вариациями. С раннего детства он чувствовал и видел свою избранность. То, что другим, не менее способным не далось бы никогда, несмотря ни на какие усилия, ему доставалось легко, по праву рожденья в семье работника генштаба. На ту же должность штурмана «Камрада» желающих отбоя не было, не менее сотни достойных офицеров, но выбрали его, – перед телефонными звонками, перед дружественными и родственными связями были бессильны любые способности. И он получил жизнь, о которой мечтал, жизнь моряка, путешественника – на этом паруснике. И как греческие боги нисходили время от времени с Олимпа до земных женщин, он нисходил до них, уводил, крал у берега, у Матери Земли, – Зевс умыкающий Европу… такое сравнение ему казалось лучше, приятнее, нежели сравнение с вечно голодающей акулой, которое применимо к любому здоровому молодому мужчине.

Слева ярко синело море и слышались крики купающихся, справа белели среди зелени городские дома, гостиницы и санатории, лесенкой взбирающиеся по склону к пологим голубым горам. Они шли по набережной к порту, и Катя чувствовала устремленные на них взгляды многочисленных прохожих, и щеки ее пылали – то ли от них, то ли от жаркого солнца. Она не могла себе признаться, что в этот миг была горда своим спутником. Неизбежные ассоциации с прочитанной когда-то в детстве книжкой – с алыми парусами, капитаном Грэем и Ассолью придавали всей этой банальной и в общем-то пошлой истории мифическую подсветку. Но сейчас она не могла думать ни о чем серьезном: южное солнце растворяло в себе личность, оставляя лишь свободу наслаждения и наслаждение свободы.

И все же неспроста он выделил среди всех именно ее!… За восемь лет совместной жизни в Новотрубинске она ни разу не изменила Володе. В конце концов, имеет же она право раз в жизни на праздник! И потом она вовсе не собирается изменять мужу, она просто согласилась посмотреть… Интересно было бы представить (чисто энциклопедически, конечно), а смогла бы она уйти от Володи?… Ну, Павлика, конечно, пришлось бы забрать с собой!…

Лошаков неожиданно резко свернул к цветочнице, – она продолжала идти, лишь снизив темп, – через минуту нагнал своими шажищами и сунул ей в руки букет великолепных роз.
– Ну зачем!?…
Она вспыхнула, прикоснувшись носом к ароматному полураскрывшемуся бутону. «Во всяком случае, он умеет это делать!» – подумала она, вспомнив соседа Колю с его «Ну что, ну давай?…» и подталкиванием плечом к кровати. Ей хватило ума отослать его тогда ко всем чертям, а через пару дней Коля пожаловался Володе, что заразился гонореей от девицы, которую неделю назад подцепил на вокзале.

А он, увидев как покраснели ее маленькие уши, подумал, что видимо цветы ей дарят нечасто.
– Вы в каждом порту дарите женщинам цветы?…
– Ну, я не такой! – рассмеялся Герман, – пример старших товарищей научил.
– Какой?
– Я тогда практику проходил, сразу после училища, капитан у нас был – ну орел! – вот у него в каждом порту было, и не по одной… Но раз оказия случилась. В Риме у него три итальянки были. Дал телеграмму одной, чтобы встречала в Чивитавеккьо. Ну а знаете как у нас моряков: то туман, то шторм, то погрузка затянулась, – опаздываем на сутки; тогда он отбивает телеграмму другой, – опять шторм, непогода, уже на двое суток опаздываем с прибытием, и тогда отбивает, чтобы встретила третья… Он-то не думал, что каждая до упора будет ждать, а когда приходим, спускаем трап, сходит на берег, а его там все три сразу ждут!… Видно пока ждали – разговорились, «А вы какое судно ждете?» – «Из России…», – «Так ведь я тоже!», – «А кого?», – «Да такого-то.», – «Да ведь и я его же!…» Надо было видеть нашего капитана: весь так и побелел, будто тайфун увидел!… Только ступил на землю с трапа, а они на него как накинуться разом, да как начнут дубасить и сумочками, и кулаками, и чем попало, и куда попало!… Фуражку, главное дело, сшибли! Ну, он сразу на 180 градусов, фуражку еле подхватил, голову руками закрыл и как дунет обратно вверх по трапу! Первый раз мы видели, как наш командир бегает!…

– Поучительная история! – сказала Катя, нюхая розы.
– Очень, – охотно согласился Лошаков.
– А вы не женаты?…
– Ну, знаете, у нас моряков это сложно, – то и дело в плавании…
«Камрад» стоял в самом конце пирса, на котором, как и вчера, было необыкновенно много народа, бегали дети, щелкали фотоаппараты, любопытствующие взгляды провожали ее, когда она с Германом шла через толпу.

У трапа стояли два коренастых строгих матросика-курсанта. Они пропустили их молча, без единого слова, лишь козырнув, козырнул в ответ им и Лошаков. Он поднимался позади дамы, закрывая ее своей широкой обтянутой белым сукном спиной.
– Сегодня розы… – задумчиво сказал один из курсантов другому, – а в Ялте были гвоздики, штук двадцать белых гвоздик…
– А в Варне – калы, – заметил другой.
– Лошак любит разнообразие, – подытожил первый.

На палубе пахло сухим нагретым деревом, и Катя отметила, что она чистая, как пол в квартире после уборки. Странное ощущение завладело ею, когда она ступила на эту палубу, испытанное лишь, когда они шли с Володей в ЗАГС расписываться: необыкновенная легкость, цветы в руках, предчувствие чего-то совершенно нового. Лошаков повел ее к носу судна, попутно рассказывая о том, что «Камрад» – судно учебное и сейчас на нем проходят четырехмесячную практику курсанты мореходного училища из Петербурга.

– Осторожно, не споткнись, – придержал он ее, когда на пути оказался тянущийся к борту длинный пожарный шланг и она отметила, что он перешел на «ты».
– Хорошая практика для ребят, – продолжал он, – особенно, когда приходиться лезть на ванты.
– Страшно, наверное, – сказала поежившись Катя, взглянув вверх на головокружительно высокий ствол грот-мачты, реи с подобранными парусами, дорожками вант – все это казалось системой приспособлений для цирковых акробатов.
– Сначала, конечно, как приходят, лишь бы до марса добраться, а к концу плавания смотришь: и до самых салингов иные добираются! Привыкают… – Конечно, Лошаков ни за что бы не признался, что смертельно боится высоты и никогда на ванты сам не лазил, слава Богу, специальность штурмана избавляла его от такой необходимости, но он всегда с завистью смотрел на ловкие обезьяньи фигурки курсантов, бесстрашно карабкающиеся по веревочным лестницам в пошатывающееся небо. Он знал, что за глаза на судне его считают белоручкой, штабным сынком, но не обижался, ибо то была зависть простых смертных к богам, к их миру, где все определено не по умению, а по праву рождения, а умение худо-бедно всегда приложится. Да и в умении, откровенно говоря, ему было не отказать: работу свою любил, любил карты, приборы, вычисления – румбы, девиации, глубины, галсы, ветра, горизонт – и гордился тем, что главный его рабочий орган не руки, а голова.

Когда они поднимались по небольшому трапу на полубак, она увидела двух морских офицеров с нескрываемым любопытством сверху на них смотрящих. Один – молодой, чернявый, другой – пожилой, широколицый со светлыми умными глазами стоял, вольно опершись на перила.
– О, у нас на борту туристы! – добродушно улыбнувшись сказал пожилой и козырнул, не Лошакову, а ей, и, поэтому, она подумала, что, скорее всего, это капитан. От его взгляда на розы, раскрывающие слишком явно то, что должно было оставаться тайной она, в который раз за этот день, покраснела.
– Ну что ж, милости просим… – вокруг глаз его собралась сеточка веселых морщин, – ну посмотрите, посмотрите… какие розы, однако!…Но ты, Герман, человека накорми, не розами едиными… своди на камбуз, чего у нас сегодня на ужин? – обратился он к чернявому.
– Каша перловая и компот! – ответил чернявый, ощупывая ее карими, непристойно острыми глазами. Пожилой молча кивнул, словно давая знать, что аудиенция закончена и, когда они прошли мимо, Лошаков негромко пояснил: «Наш капитан!»

Они подошли к ослепительно блестящему на солнце медному колоколу у бушприта и остановились, повернувшись назад, глядя на судно, надстройки, мачты с убранными парусами, натянутые нити бегучего и стоячего такелажа, будто чертеж готического храма, сквозь который просвечивало синее море и голубое небо с лохмато-пернатым белым облачком и желтоклювая чайка кстати проплыла низко над ними, широко раскинув неподвижные, будто слегка надломленные посреди крылья.
– Боже мой, неужели всем этим можно жить каждый день! – воскликнула она.
Как это не походило на жизнь, которую она знала, жизнь одного из тысяч провинциальных городов среднерусской равнины, где выезд раз в году в отпуск – целое событие.
– Привыкаем, – пожал плечами Лошаков, – правда, когда из отпуска возвращаешься, всякий раз тоже удивляешься, но потом опять привыкаешь.
Они обошли корабль от носа до кормы, Катя слушала малопонятные объяснения о значении различных парусов, управлении ими, хождении галсами, – казалось, она попала в гриновскую феерию и лишь одна мысль, одно ощущение отравляло эту сказку, свербила: «Вот так и бывает с каждой, кто попадает сюда!» Тут и там суетились курсанты: что-то терли, подтягивали. Чувствовалась атмосфера бодрости и собранного возбуждения, предшествующая дальнему путешествию.
– И куда теперь поплывете?
– В Венецию…
– Везет! – вырвалось у нее.
– Ну, конечно, для ребят целый праздник. Я то уже там бывал, но с удовольствием еще раз увижу. Город и в самом деле совершенно необыкновенный! Сновиденье!
– И когда уходите?
– В двадцать ноль-ноль, – вздохнул он почему-то, – отшвартовываемся…
– Сегодня?! – ахнула она.
Он кивнул:
– Когда бриз задует. Приходи проводить…
Показав ей штурвал, магнитный компас, гирокомпасы, он посчитал, что на это экскурсию можно закончить.
– А теперь внутренние помещения… – тон у него был совершенно обыденный, дабы не спугнуть птичку.
Они прошли по узкому коридорчику, куда-то завернули и оказались перед дверцей. Достав ключ, он открыл, и они вошли.
– Моя каюта…
Она огляделась: узкое длинное помещение с умывальником у двери, свет в которое проникал через овальный иллюминатор, прибрано аккуратно – кровать застелена, во всю стену географическая карта Европы, на письменном столе большущая шипастая морская раковина, в углу голубые баллоны акваланга, полка с книгами, иконка Николая Угодника, покровителя мореплавателей… Она подошла к иллюминатору, выходящему на палубу, потрогала болтающуюся у края стола рейку. «Ограничитель, чтоб во время качки ничего не слетало» – пояснил Герман. Она подняла рейку и закрепила крючочком.
– Отдохнем?…
Она присела на кровать, а он достав откуда-то обыкновенную литровую банку, наполнил ее водой и поставил в нее букет… Продолжая мягко и ровно говорить что-то пустяковое, снял китель, оказавшись в белой рубашке, на столе появилось блюдо с апельсинами и яблоками, удлиненная бутылка вина.
– Итальянский мускат, из старых запасов! – приговаривал он, наполовину высадив пробку ударом кулака в донышко, затем вытянул крепкими, как клещи, пальцами, – Ничего подобного не пробовала!

Ее раздражала его самоуверенность и эти лихие жесты, но, взяв бокал и пригубив, она поняла, что он не врал: мускат был необыкновенно вкусен, сладковатый и ароматный он ласкал язык, алкоголь в нем совершенно не чувствовался. «Выпью бокал и уйду, пошел он к чертям!» – подумала она. Он присел рядом, ворот рубашки был расстегнут, приподнял бокал:
– Ну, за тех кто в море!…
Они чокнулись и выпили. Бедра их соприкоснулись и она отодвинулась.
– А вы любили когда-нибудь?
– Конечно, и люблю, – смеясь кивнул он, – море!
– А женщин?
– Женщин я люблю… – тон фривольно-шутливый, – и боюсь!…
– Чего же их бояться, неужели мы такие страшные?…
– Да уж страшные, после того, что с моим другом произошло, – он перешел на обычный тон, вновь наполняя бокалы.
– Что такое?
– Мы с ним вместе училище закончили, в одной каюте жили. Ну, женился сразу, как только кортик получил. А дальше история обычная: ушел в поход, а вернулся – она с другим. Люблю, говорит, ухожу… Он просил остаться, унижался – ни в какую… Ну, как-то раз дежурил на объекте, один в рубке, с табельным оружием, а наутро нашли с простреленной головой: экспертиза установила – в два ночи случилось, самый тяжелый час, час быка, как говорят, не выдержал… Был бы рядом друг, человек какой, может и не случилось бы… Такие дела…
– И все-таки, почему вы не женитесь?
– Да какая семейная жизнь у моряка? – Четыре месяца в плавании – два дома. Надо выбирать: или семья или море…
…Когда он обнял ее, ей стало страшно, так бывало перед тем, как прыгнуть с высоты в темную воду. Она успела лишь шепнуть: «Закрой занавеску!»… А потом было то, после чего в памяти наступает провал: падение на самое дно инстинкта, объединяющего все живое разнополое: людей, коней, акул, носорогов, динозавров, птиц, гадов, насекомых во всерасплавляющем тигле наслаждения, оправданием которого может быть лишь очеловечивание случившегося…

Но вместе с возвращением сознания пришло холодное и ясное ощущение какой-то безысходной немоты. И первое, что она увидела, открыв глаза – розы на столе и неожиданно подумала: «Все мишура!»

Тот с которым она всплывала из этой багровой довременной мути был чужой… Он сидел за столом и острым жалом морского кортика взрезал апельсин, снимая с него цедру и оранжевая кожа прыскала соком. И этот чужой никогда не отделит ее от всех. А может все-таки?… Тогда бы все оказалось по иному, в чем именно по иному она не могла еще понять, да это и не нужно было сейчас. Но он молчал, и оттого, что он ничего не спрашивал о ней, ни о ее жизни, ни о работе, ни, наконец, о семье, теперь казалось ей с каждой минутой все более унизительным: «Конечно, он считает меня обыкновенной шлюшкой!» Прилив злости сжал горло, захотелось сказать что-нибудь обидное, сломать ему игру.
– Почему моряки такие бабники? – насмешливо и зло спросила, бесстыдно на него глядя.
Но он, кажется, вовсе и не обиделся, а даже обрадовался такому повороту разговора.
– На самом деле для нас каждая новая женщина, как новая земля, еще не открытая, на карту не нанесенная – остров, атолл… Не даром легенда о Доне Жуане возникла во времена великих географических открытий. На самом деле Дон Жуан и Христофор Колумб братья – страсть, которая ими двигала в сущности одна – страсть новизны… Мы исследуем, наносим на карту, а вслед за нами на эту землю приходят колонисты: крестьяне, работники, обыкновенные люди…

Она резко поднялась и стала быстро одеваться.
– Что так скоро? – удивился он.
– Пора! – резко сказала она, вдвигая ноги в туфли, – выведи меня отсюда!
Он почувствовал произошедшую в ней перемену, но счел за лучшее не подавать виду, бабьи истерики были для него отнюдь не новы… Одевшись, потянулся за розами.
– Оставь себе! – надменный тон не допускал возражений.
Он слегка пожал плечами.
Она шла вперед, маршировала, глядя лишь перед собой, и ничего, кроме деревянного настила палубы больше не замечая. Он еле поспевал за ней: «Черт разберет этих баб, вроде бы было все так хорошо!»… Через минуту они спускались по трапу.

На выходе с трапа, у которого стояли все те же мальчики в матросках, старательно делающие вид, что ее не замечают, он взял ее за локоть, слегка придержав. Возможно, спросит адрес?…
– Ну, приходите в восемь проводить… – лицо его неожиданно разъехалось в самодовольной ухмылке. Это обозначало точку: поиграли и хватит! Но душа ее алкала восклицательного знака в конце этой истории, она вдруг увидела трех итальянок, стоящих на пирсе и сурово смотрящих в морскую даль и, не вполне осознавая, что делает, медленно развернулась и отвесила ему звонкую пощечину. Она увидела лишь его светлые изумленные глаза и, отвернувшись, зашагала по пирсу прочь, злорадно удерживая эти изумленные глаза: теперь уж меня запомнишь, теперь уж выделишь из всех! Она спиной увидела, как прыснули, отвернувшись, молодые курсанты, спиной увидела его позор.

На квартире ее уже ожидали муж и сын, вернувшиеся из дендропарка.
– Ну как сходила? – спросил муж.
– Ужасно устала, и ничего не купила: все так дорого!…
– Конечно, весь день по такой жаре ходить! – сочувственно кивнул Володя, – Жалко, что с нами не пошла, там такая красота!
– Просто рай! – подтвердил Павлик, – и совсем не жарко. А какие там пальмы мама!
– Мы туда обязательно сходим, вместе, – пообещала Катерина, – и вы мне все покажете.
– А ты покажи, что мы сегодня нашли, – сказал муж.
Павлик достал из книги какие-то листочки и протянул их матери. Листочки были странные: маленькие зеленые игрушечные веера для куколок.
– Это гинко, – пояснил Володя, – мы его почти два часа искали – самое древнее дерево на земле, ему триста миллионов лет!
– Представляешь, мама, о его ствол чесались спинами динозавры!
– Пашка еле сбил листья, они высоко, а он с палкой прыгал, как обезьянка… Какие планы на вечер? На море сходим?
– Нет-нет, – я лучше дома останусь, голова что-то болит, а там так грохочут рестораны!
Они поужинали, потом Павлик играл с пластиковым динозавром и черепашками ниндзя, она взяла в руки любовный роман, а муж читал газеты и возмущался: «Снова чеченцы заложников захватили, а Ельцин и в ус не дует! Гарант конституции называется! Кошмар!… Кстати, хорошо, что мы не автотуристы, бензин здесь подорожал жутко, теперь многие уехать не могут: сутками на автозаправке ждут… Ничего себе отдых!»… Она думала о том, что через несколько дней они уже полетят домой. И снова начнется полная будничных хлопот жизнь: надо готовить Павлика к школе, Володя наберет дежурств в больнице и будет, как всегда приходить домой усталый, часто пьяный, ни на что не годный, а она вновь пойдет в школу за гроши преподавать английский в младших классах…

Она твердо решила не идти сегодня на море, чтобы не видеть этот треклятый парусник, но ближе к восьми вдруг стала чувствовать необъяснимую нарастающую тревогу, а без двадцати восемь вдруг всполошила всех:
– Да ведь как я забыла! – сегодня говорили, парусник отплывает! А ну-ка, ну-ка одевайтесь все быстрей, еще успеем…
Они почти вскачь бежали по улицам спускающимся с гор к морю и напрасно рванулся было Павлик к возникшему по дороге детскому видеосалону, где ровно в восемь должны были показывать мультфильмы с новыми приключениями черепашек.

Они опоздали на тринадцать минут: судно было уже в море, устремленное к горизонту, на Запад, куда садилось оранжево-красное, крупное солнце: была видна лишь его корма и распахнутые, кажущиеся на фоне солнца серыми, паруса, слегка накрененные вправо.

В кафешках и ресторанах на набережной с бесшабашно грохотали ударники. Торговля удовольствиями шла вовсю. По набережной гуляли многочисленные отдыхающие, вдыхая свежий морской воздух, который единственный здесь был бесплатным и которого хватало на всех, бродили стаи черных страшных кавказцев с золотыми перстнями и золотыми зубами, притормозила иномарка, появилась машущая рука и к автомобилю проскользнула девица в коротенькой, как балетная пачка, юбочке, повела короткий разговор с водителем и села в машину…

Они спустились на пляж, где вдоль берега брел одинокий бомж, зорко поглядывая в поисках пустых бутылок из-под пива или иной случайной поживы. Катерина присела на еще теплые камни. С моря веяло влажной солоноватой свежестью, его вздохи успокаивали. Володя уселся рядом. Они молчали: каждый о своем. Павлик больше не ныл выклянчивая конфеты чупа-чупс и прочую дребедень, на которую уходила львиная доля скопленных за год отпускных. Подбежав к морю, он стал увлеченно швырять бесплатные голыши в бесплатные волны… Корабль уходил по золотой дорожке все дальше, и на фоне готового прикоснуться к горизонту красного зрака паруса казались теперь черными. «А Коле я отдамся, – неожиданно мстительно подумала она, – если в грязь, так с макушкой!»…

Муж взял ее за руку.
– Знаешь, я понял что такое счастье.
– Что?
– Вера в человека, вот я верю в тебя и я счастлив!… Все главное у меня есть – ты, сын, и я готов вкалывать день и ночь!…

Он искоса любовался ею: сумерки делали ее белое лицо и темные глаза загадочными, таинственными, он чувствовал радость и гордость, что у него такая красивая жена, что любовь их взаимна, а она смотрела на исчезающий парусник…

Закончив, наконец, работу в рубке, сделав необходимые вычисления и отметив на карте курс, штурман Лошаков спустился к себе в каюту. От легкого крена банка с цветами съехала на край стола и подрагивала, упершись в ограничительную планку. Он вытащил бутылку муската и выпил почти одним махом: «Сучка, – думал он, чувствуя так и не проходящую горькую сухость во рту, – ах ты сучка!» Он выдернул розы из банки и осторожно, озираясь, чтобы никто не заметил, вышел на ют. Скрипели мачты и такелаж, шуршали тут и там неожиданными гребешками вспухающие темные волны, в далекой дымке под черной волнистой полосой невысоких гор трепетали на ветру огоньки уходящего города, обреченные через час исчезнуть совершенно. Он размахнулся и швырнул букет в море. Цветы упали в воду, рассыпавшись, и холодная вода, подхватив, принялась их неутомимо поднимать и опускать. Она поднимала и опускала их долго и тогда, когда уже совершенно стемнело, парусник исчез и небо усыпали яркие чистые звезды.

2000, март.

Дополнительная информация:

Источник: Proza.ru Публикуется с разрешения автора. © Амаяк Абрамянц. Перепечатка и публикация без разрешения автора запрещается.

См. также:

Амаяк Абрамянц - биография