Интервью Инны Руденко с Эльвирой Горюхиной

ГОРЮХИНА: ЧТО ПОРАЖАЕТ НА ВОЙНЕ?
ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ!

26 апреля 2001 года

- Эльвира Николаевна, а как, с чего началось ваше десятилетнее путешествие?

- Знаете... Такое чувство... Ты сидишь дома у телевизора, пьешь чай - а там, на экране, война. И ты внезапно думаешь: что же такое происходит, и почему я здесь, а не там, надо же что-то делать!..
Я летела в Тбилиси на Международный кинофестиваль. Во «Внуково» узнаю: самолеты на Тбилиси не летают. Меняю билет на Сухуми - и оказываюсь в зоне войны. Только через несколько дней мне удалось добраться до Тбилиси. И вот сижу на этом фестивале - и ничего не вижу. Ни одной картины. Только военный Сухуми вижу. Там, в аэропорту, стоял прямо на гильзах серый продолговатый ящик, и его владелец никак не соглашался ставить ящик на просвечивание. Назревал скандал. И тогда хозяин ящика говорит: «Там мой ребенок». Убитый ребенок... Какое кино, думаю, что я тут делаю, я должна быть там! И я улетаю назад, в Сухуми.

- Но почему вы - «должны»?

- Горе, переживаемое в одиночестве, обладает способностью удваиваться. В Сухуми я помогала искать, там все тогда кого-то искали - потерявшихся детей, жен, матерей. Был там один потрясающий человек, Сосо, он не говорил: «Сегодня 12-е число», а говорил: «Сегодня пятнадцатый день». Вел счет дням в зависимости от потери сына. Грузин, жена русская, сына решили отправить в Екатеринбург. Он говорил: «Я же посадил сына на российский корабль, под российский флаг, мой мальчик ехал в Россию, я думал, Россия - гарант человеческой жизни». А на корабль взошли чеченцы, сняли всех грузин и стали их убивать. Тогда я произнесла жуткую фразу, которую и сейчас трудно повторить: «Ну, Россия, ты своего дождешься». Там же Шамиль Басаев воевал, и это мы его вооружили и воспитали. Теперь и пожинаем плоды.
А сына Сосо мы так и не нашли...

- Вы в Сухуми, а в Новосибирске начались занятия в вашем университете.

- У нас потрясающий ректор, Петр Вольдемарович Лепин. Звоню ему: «Сухуми блокирован. Опаздываю на занятия». А он: «Я переставлю расписание. Только приезжайте живая». Фантастический человек. Знаете, меня обокрали, ну все вынесли, вплоть до пальто. Так университет мне выделил такую сумму, что я норковую шубу могла себе купить.

- Купили?

- Нет. Я на эти деньги снова уехала на войну.

- Но как же вы там передвигаетесь, есть какие-то специальные документы, какой-то определенный маршрут?

- Меня об этом даже чеченцы спрашивают: «А кто тебя встречает, Эльвира?» Никто меня не встречает, нет у меня никаких официальных бумаг, определенного маршрута. Взяла сумку, повязала голову платочком - и пошла. Я так и дома по деревням хожу, слушаю настоящую русскую речь. Я не хожу запрограммированно. Вот стою я в Северной Осетии около какого-то отдела народного образования и слышу, как какой-то мужик говорит: «Нет, я школу не открою, пока ОМОНа не будет. А то изнасилуют всех моих девочек». Я к нему: «А где ваша школа?» «В поселке Дачное». - «Возьмите меня с собой». - «А туда журналистам нельзя». Дачное - это наш позор, его так бомбили, что Хатынью теперь зовут. Нет, что-то с нашим сознанием произошло, если Хатынь - российское село, взорванное российской авиацией... «Да я не журналист, говорю, я просто учительница». Ну и поехали мы с этим директором, армянином Бадаловым, в Дачное, где я такого насмотрелась... Я всегда вслед за каким-то человеком иду. Так узнаешь войну, которая ничего общего не имеет с официальной версией.
Одно у меня правило: я стараюсь возвращаться к одним и тем же людям, чего бы это мне ни стоило.

- Да? А почему?

- У человека возникает ощущение, что он не забыт. Очень важно знать, что кому-то небезразлично, жив ты или нет. «Ты думала, ты помнила о нас весь год?» - спросила меня учительница Умарова из Самашек, когда я перешагнула порог ее разгромленного дома после третьего штурма села. Самашки тоже называют Хатынью. Это моя боль и мой стыд...
Я семь раз была у Умаровой. Я приезжаю домой и целый год живу с мыслью: когда я поеду назад? Меня же ждут.

- «Война третий день идет, а Горюхиной все нет», - прочла я в одной газете услышанное журналистом на военных позициях... И все же, Эльвира Николаевна, зачем вы идете на войну? В чем видите свою там миссию?

- Когда я прихожу в какое-нибудь село и мне один, второй, третий человек рассказывает свою историю, люди часто берут мою тетрадку и тщательно вписывают туда имена. Отца, сына, брата. Погибших, потерявшихся. Последнее желание у человека существует - кому-то это передать. Такое послание к людям... Мы же что слышим обычно? Сводки, цифры. Привыкли оперировать общими, абстрактными категориями. Это совковая традиция - всегда какие-то общности. А человек конкретен - у каждого свой неповторимый голос.

- Что поразило вас больше всего в этих голосах с войны? Безысходность, ненависть, жажда мести?

- Человечность.

- Неужели?

- Как человек преодолевает ненависть, каким образом сквозь ужас рождается желание всепрощения, стремление обогреть другого - вот это проявление человечности жизни на войне меня больше всего поражает. Тот же Бадалов, директор школы. Одна осетинка спрашивает его: «Миша, неужели после всего, что ингуши сделали с нами, ты будешь их учить?» А он: «Не только буду учить, дети приедут - я их всех обниму». «Неужели ты все забудешь?» - «Забуду - потому что это дети. А я учитель».

- Так то учитель...

- Да я на всех дорогах войны это встречала! Рассказывает грузин, сухумчанин: три месяца ему снится один и тот же сон - как он мучительными тропами пробирается к своему бывшему дому. «Захожу, говорит, и вижу - стоит труба, подпирающая потолок. Я начинаю целовать эту трубу. И тут же, во сне, говорю себе: что ж ты целуешь эту трубу - ее ж поставил абхазец! Но он ведь поставил ее, чтоб мой дом стоял хорошо, чтоб он сохранился. Значит, все правильно».
Когда через какое-то время мы расставались, он говорит: «Да, Эльвира, забыл тебе сказать: у того абхазца, что живет в моем доме, два мальчика родились». А я стою и не знаю, как реагировать - это же у его врага родились дети. А он: «Ты что не радуешься? Два мальчика ведь родились!» Он меня потряс.
Или одна русская женщина рассказывает мне в Бамуте... Я там в первый день, как только жителям после обстрела разрешили туда войти, была - дома разбомблены, родовые кладбища заминированы, везут одного покойника, возвращаются с пятью... Я два дня после этого Бамута лицом к стене лежала, слова не могла выговорить... Так вот в Бамуте мать, искавшая сына, рассказывает мне: «Сидит, закаменев, женщина у своего разбитого дома. А я к ней с карточкой: «Не видела ты тут мое дитя?» И как ты думаешь, легко ли было мне ей эту карточку показывать? Может, мой сынок тут и был, и взорвал ее дом». Откуда это у матери, скажите?
Или другая русская рассказывает, как над ней издевались. И я спрашиваю: «Наташа, бандиты, которые к тебе приходили, - чеченцы?» «Я тебе скажу, что чеченцы, - и что ты из этого поняла? Что чеченцы - бандиты? Это были не чеченцы. Это были бандиты».
Я вот о чем думаю: если мы вообще еще живем, несмотря на ужасы войны, то только потому, что где-то в глубине, в каких-то запасниках, в людях есть золото человечности. И вдруг, даже в самых невероятных условиях, выявляется.

- А в невзоровском фильме о чеченской войне - отрезанные головы, втоптанные в землю танками тела. И призыв испытать, как и она, «сладость чувства ненависти».

- Не потому ли ненависть оказалась сильнее? Почему невзоровы имеют право сказать о своей ненависти, а, к примеру, русская учительница из Ачхой-Мартана Ниночка Макаренко, которая так любовно знакомила меня с обычаями чеченцев, не имеет? «Одни чеченцы рвались ко мне в дом ограбить и убить. Другие - спасли нас». Она познакомила меня потом со своим спасителем Курейшем. Совершенно потрясающий человек. Красавец, умница, держится за традиции отцов, одна из которых - дорожить соседом. И прежде всего тем, который исповедует другую веру. Сидела у него в доме и думала о том, что нигде не чувствовала себя в такой безопасности, как рядом с ним.
Это тот тип чеченцев, о которых мы совсем ничего не знаем. Или делаем вид, что таких нет.

- Недавно видела документальный фильм, сделанный чеченской журналисткой, где маленькие дети - все - говорили о русских: «Они - не люди». Пятилетняя девочка: «Я не люблю маленьких русских детей. Они вырастают и убивают. Поэтому маленьких русских детей надо всех убивать».

- Я видела других детей и в Ачхой-Мартане, и в Самашках. И обязательно показала бы и их, если б делала такой фильм... Нигде ни разу на дорогах Чечни я не встретила ненависти, злобы к себе, русской.
У меня в Москве были чеченские дети. Хотелось оторвать их от войны, показать другую жизнь, нашу столицу. И вот слышим: «А, чеченцы. Ну давайте, везите нам боевичков». Это одно отношение. Другое: в метро, на «Белорусской», иду к главному, прошу: «Пропустите бесплатно. Это чеченские дети, у нас денег нет». И он, пропустив, каждому поклонился и сказал: «Салям алейкум!» Каждому! А нас было 40 человек.
Какое отношение победит - такими будут наши дети.

- А что такое национализм, по-вашему?

- Отсутствие номинанты на другого. Когда на все, что тебя окружает, ты смотришь глазами только своей национальности. И не обладаешь способностью переключиться на иную.
О, я вам расскажу такой эпизод. Как-то сидим в автобусе - русские, чеченцы, ингуши, осетины, армяне. Пока собираются пассажиры, время кипеть диспуту: в каком народе больше плохих людей. Кажется, вот-вот будет взрыв. И вдруг моя соседка чеченка, до того молчавшая, степенно подводит итоги дискуссии: «Как сказал великий казахский поэт Булат Окуджава, у каждого народа есть отдельные люди». Диспут и прекратился.
Кавказ - это будто специально Богом созданный край, где такое количество наций, национальностей, такое многообразие красок - счастье купаться в подобном многоцветье! И нужно крепко его хранить.

- Откуда в вас, учительнице из Сибири, такое чувство причастности к тому, что происходит на Кавказе?

- Стыдно. Мы очень много утратили в нашей имперской стране от потери стыда.
Знаете, когда взяли в заложники новосибирских милиционеров, мы с моими старшеклассниками задумались: а что мы можем сделать, чем помочь? И ребята послали телеграмму во «Взгляд» и Масхадову: «Предлагаем обменять новосибирских милиционеров на наши сочинения по «Хаджи-Мурату». Никто не откликнулся, сочли за бред, наверное. Но я и сейчас считаю, что отношение к войне на Кавказе, с которым взрослели мои ученики, - величайший капитал.
Это было в первую войну, а во вторую я решила ничего не растолковывать и сказала своим семиклассникам: «Читайте «Хаджи-Мурата» сами целый учебный год. А в последний день занятий расскажете, кто что для себя открыл». Как же поразила меня в этих рассказах у школьной доски способность ребенка взглянуть на человека без всяких идеологических клише! Ведь нам, взрослым, часто эти клише, стереотипы, предрассудки заменяют убеждения. А дети увидели в чеченце Хаджи-Мурате то же, что и Толстой, - человека меж двух жерновов: царя Николая и Шамиля. А человек мечтает об одном - спасти свою семью и быть свободным. Как заметила одна девочка: «Кто-то же должен сказать «нет» этим жерновам». И человек сказал «нет». Даже ценою собственной гибели.

- Скажите, Эльвира Николаевна, ведь гибель наверняка грозила, не раз, и вам - не было страшно?

- Знаете, в блокадном Сухуми, сижу в какой-то каморке, рядом грузин, украинец, свеча горит... А сверху рвутся бомбы. И вот какое ощущение: не может быть, чтоб кто-то о нас не вспомнил и нас не спасли. Я часто думаю, откуда, зачем каждый раз, когда возникает смертельная опасность, возникает это чувство связи с другими людьми - не может быть, чтоб тебе дали погибнуть. И хотя понимаешь - это иллюзия, дадут, жизнь могла б уже научить, что мера жестокости в мире велика. Но зачем-то же заложена в человечество эта иллюзия! И каждый раз продолжаешь верить в спасение.

Инна РУДЕНКО