НАША ЧАСТЬ РЕКИ
Наша река была не большой и не маленькой, но достаточных размеров, чтобы
оказаться на картах мира. Она начиналась далеко и уходила вдаль. Ее истоки,
притоки, а также устье и море, куда она впадала, были нам чужими. Лишь с того
места, где она входила в город, и до того, где выходила, это была наша родная
река, и были нам до боли родными ее запах, цвет и шум.
Река была занесена на карты мира. А на нашем отрезке она имела свою собственную
географию: островки и заливы, полуострова и причалы, обрывы и отмели... Истоки
ее казались нам отдаленными, несущественными, словно предки, а продолжение
ни о чем не говорило, как не говорят ни о чем отдаленные потомки. Мы жили
настоящим, нашей частью реки. Да и сама река менялась здесь, менялось ее настроение,
ее отношение к нам... На берегу когда-то стояла мельница. Теперь от нее остались
лишь высокие кирпичные стены, которые впивались в позвоночник реки. Река,
наталкиваясь на них, возмущалась и кипела, и тщетно силилась свалить препятствие.
Стены отличались друг от друга. Одна была высокой, другая пониже и солиднее,
третья тонкая, коварная и на вид весьма непривлекательная. Река возле нее
то и дело забивалась тиной и песком, и, прыгнув с нее, можно было воткнуться
в ил, как саженец. Между стенами на берегу пролегли тысячи тропинок, а на
них полно было всякой всячины и битого бутылочного стекла. Между стенами по
берегу - дома, дворы, висячие балконы.
Возле стен и на самих стенах валялись сотни мальчишек. Нам нравилось с воплями
кидаться вниз: выстроившись на стенах в ряд, мы издавали боевой клич и с разгону
бросались в воду. Выкрикивали мы что-то бессвязное. И в это мгновение, когда
бежишь, и в следующее, когда ноги отрываются от камней, нас охватывало лихорадочное
чувство победы и ощущение собственной силы, пронизанное хаотичными вспышками
мыслей... В это мгновение вы наедине с собой, со своей победой и - страхом...
Оно - рождение и смерть, короткое, как жизнь, сладостное, как мать, загадочное,
как мир. Оно в человеке самое умное, это чудесное безумие. Если бы жизнь -
без перерывов, без киселеобразной массы, заполняющей пустые промежутки, -
состояла из одних только таких мгновений!
Наши выкрики были задорными и радостными, они одновременно выражали ликование
и ужас. Казалось, у этих криков есть далекие истоки и начало их в рассказах
моей матери или в историях наших соседей. А может быть, в еще большей, потрясающей
дали? Может, это ожившие в нас, задушенные мысли наших дедов, их забытая гордость?
А может, их вековое терпение и молчание? И в момент прыжка они воплем вырывались
из горла, оборачиваясь несколькими бессвязными, несуразными словами.
Они и сейчас еще, наверное, живут там, на реке, наши крики - прекрасные мгновения
нашей жизни!
Вдоль берегов тянулись дома, церкви, мастерские школы, были там также военный
комиссариат и парфюмерная фабрика.
Над рекой нависали тысячи труб - от тонких, как палец, до больших, величиной
с туннель. Из этих труб, в соответствии с настроением города, вылетали разные
вещи. Старые туфли, лохмотья, сломанные керосинки, ведра, бутылки, а однажды
выскочил целый шкаф... Часть предметов река уносила с собой, другая оседала
на дне. Оно было таким таинственным, это дно! Сколько чудес сокрыто там! Я
верил, что на дне реки лежат не покореженные керосинки и ведра, а чудесные
сокровища, невиданные миры, овеянные сказочной тайной!
Дно реки тоже имело свою географическую карту, которую, однако, знали немногие.
Я был одним из этих немногих. Я проплывал реку из конца в конец и знал даже
брод, которого не знал никто.
Мое имя было известно всем ребятам на реке. Эту популярность особенно упрочила
моя близость с Хачиком. Хачик жил в соседнем подвале. Он был совсем одинокий
и совсем седой. Возраст позволял называть его отцом, дядей и даже дедушкой.
А поскольку он не был ни тем, ни другим, его попросту звали Хачиком. Когда-то,
спасаясь от резни, он переплыл Черное море. Вошел в море где-то в Турции,
а вышел где-то в России. Длилось это несколько дней. Он очень интересно рассказывал,
как голодал в море, потом ложился на спину и спал, а утром продолжал плавание.
Вообще-то мы привыкли к невероятным, поразительным рассказам турецких беженцев
и быстро их забывали. Эта же необычная история запомнилась потому, что была
связана с плаванием. Когда на реке появлялся Хачик, мы оставались на берегу,
стесняясь войти в воду. Только лучшие из нас осмеливались демонстрировать
свое искусство. А Хачик, стоя на высоком берегу, выпятив хилую грудь, гордо,
с каким-то прямо-таки устрашающим достоинством отпускал несколько замечаний
и уходил. Те, кто удостаивался его внимания, были счастливчиками. И конечно,
нашим самым заветным желанием было увидеть, как он плавает...
Его имя произносили с благоговением и всегда приводили в пример:
- Плавает, как Хачик!
Возник даже особый стиль плавания «по-хачиковски». Какой это был стиль, никто
толком не представлял себе, но все знали, что хороший.
Наконец мне довелось увидеть, как он плавает. Хачик был под хмельком, мы,
обнявшись, шли к реке, и от меня уже тоже стало разить вином, табаком и долмой.
Он был такой низенький, что голова его упиралась мне под мышку, и такой худой,
словно состоял из одних костей. Шапка военного образца налезала ему на самые
глаза, скрывая брови и затылок. У него был длинный и острый нос, под которым
чернела широкая полоска усов. Я то и дело поправлял его шапку. Я ее поднимал,
но она сползала ему на глаза, я опять поднимал, а она снова сползала. Потом
я сообразил, что это из-за формы его головы.
Мы спустились к реке. Раздевшись, Хачик остался в белых кальсонах.
- Ух, хорошо!- сказал он и, довольный, шлепая ладонями по волосатой груди,
вошел в воду.
Его кальсоны наполнились воздухом и, вздувшись, поднялись над поверхностью
воды. Хачик упал на грудь, сильно ударил по воде своей костлявой рукой. «Шлеп!»-
звонкий, сухой звук поднялся к берегу и отдался эхом у поворота реки. Я затаил
дыхание. Вот это стиль! Потом он протянул руку, и снова- «шлеп!». Когда он
немного продвинулся вперед, его кальсоны взмыли над рекой белым парусом, а
голова погрузилась в воду. Он ее слегка приподнял, но она погрузилась снова.
Над рекой виднелись только белые кальсоны Хачика. Я почуял недоброе и прыгнул
в воду. Когда я вытащил его на берег, в лице его не было ни кровинки. Он посмотрел
на меня вытаращенными от ужаса глазами, а потом вдруг вспомнил... Он совсем
забыл о «Черном море»...
Над рекой потянуло вечерней прохладой. Хачик дрожал от холода и своими большими
глазами смотрел на меня.
И изменились мои представления о беженцах вообще и о наших - тоже.
Мне стало очень жаль Хачика, я полюбил его еще сильнее.
- Никто не видел? - спросил он.
- Не бойся, - успокоил я его, - никто не узнает Когда мы оказались на обрывистом
берегу, он сказал подавленно:
- Честное слово, Арташ-джан, из Турции я бежал морем
- Морем? - переспросил я.
- Честное слово... бежал, - грустно сказал он.
- Знаю, - ответил я, - моя мать тоже была среди вас.
- Бежали...- вздохнул он. - Много мучений мы вынесли по пути.
Мне опять стало жалко Хачика, и я еще больше полюбил его - какой-то грустной
любовью.
Мы сидели и долго смотрели на реку. На том берегу какая-то курдянка мыла ковер.
В темноте поблескивали монеты на ее груди. Зажглись огоньки в прибрежных домах.
- Хотелось, чтоб в нашем горе было что-то красивое, - бормотал Хачик.
Мы снова обнялись с маленьким, худющим Хачиком и снова голова его оказалась
у меня под мышкой.
Было тихо, солнечно, хорошо. Но нам это приелось. Не верилось, что может случиться
что-то интересное, ведь все знаменательные события уже произошли до моего
рождения: Парижская коммуна, Каракозов, свержения с тронов... И с сегодняшнего
дня навечно установились однообразие, тишина и солнце. Вот, скажем, был бы
сейчас здесь мальчишка Пугачев, он бы, наверное, кликнул свой клич и спрыгнул
с нашей стены.. Я постарался вложить в свой крик гул разъяренных, оборванных,
многоязычных человеческих масс, дыхание степей.
Было тихо, солнечно, хорошо.
Но внезапно в жизнь реки ворвались три значительных события. Первое заключалось
в том, что я перенес через реку Абрама.
Абрам был хромой и носатый парень. Из-за хромоты он ходил наклоняясь вперед.
У него было много недостатков, и все кому не лень обижали его. Он к этому
привык, и трудно было представить, чтобы что-то могло вывести его из себя.
- Зачем ты им позволяешь? - спросил я.
- А как не позволить? - удивился он.
- Покажи свою гордость.
- Изобьют...
- Пускай.
- Совсем проходу не дадут, хуже будет.
- Пускай будет хуже, а ты им не давайся... Побьют, а ты держись с достоинством.
Это главное... Не убьют же... Ты ведь можешь кричать... Смейся, кричи!
- Да я едва на ногах держусь...
- Ив лежачем положении держись гордо и не позволяй... Главное - не сдаваться.
Даже если останешься с одним глазом и рукой, все равно не позволяй унижать
себя.
Мои слова были для него такими далекими...
- Хочешь переплыть на тот берег? - сделал я ему деловое предложение.
- Это я-то? - Абрам решил, что я шучу.
- Мы вдвоем. Пусть смотрят и лопаются от зависти... Не бойся, только крепче
держись за мою шею.
Абрам колебался, но идея была слишком соблазнительной.
Мы спустились к реке, вошли в воду. Я отплыл от берега. Абрам крепко вцепился
в мои плечи, я ощущал на затылке его горячее дыхание.
- Вернемся, не надо... Подожди, умоляю, не надо...- твердил он в ужасе.
Чем ближе мы подплывали к другому берегу, тем крепче он прижимался ко мне.
Люди высыпали на балконы, мальчишки что-то нам орали. И вдруг Абрам крикнул:
- Аойээ! Гэ!... Айоээ!
Я посмотрел на него и очень удивился. Взгляд Абрама был странно напряжен,
в глазах его отражалась работа мысли и какое-то страстное, невыразимое желание.
Он поднял голову, и его большой нос скрыл от меня полреки. Он кричал каким-то
незнакомым мне голосом, в этом крике словно бы воплотились его мечты и несбывшиеся
желания... На миг мне почудилось, что его мечты сбылись, он горд, счастлив,
мы сейчас выйдем на берег, и он зашагает двумя здоровыми ногами - совсем другой
человек. И я тоже воодушевленно крикнул:
- Аойээ! Гэ!.. Айоээ!
И я понял, что многое могу сделать. Что от меня зависит судьба человека. Если
бы я всегда мог переносить его на ту сторону, повсюду, через любую реку, то
он, наверное, действительно перестал бы хромать, и нос бы у него уменьшился,
и сам бы он изменился, и расцвела бы его гордость... Я почувствовал, что я
не просто мальчик, «юноша», как любил говорить наш учитель географии, но в
моих силах совершить кое-что, и для другого моя жизнь что-то значит, и все
люди связаны друг с другом...
Мы вышли на берег, я глянул в чистое небо, а Абрам на свою ногу, и мы сели
на прибрежные валуны. Вода стекала с наших уставших тел, Абрам о чем-то размышлял,
и взгляд у него был удивленный...
Вторым интересным событием было появление в нашем городе испанских детей -
детей сражающихся республиканцев. Поместили их в большом сером доме нижнего
квартала, там, где река вытекает из нашего города и перестает быть нашей.
Здание ожило, и сразу возросла дистанция, на которую мы плавали. Мы прыгали
в воду с наших стен и по течению добирались до серого здания. Кое-кто не выдерживал
и на полпути выходил из реки, а до конца доплывали почти всегда двое - я и
Ерванд.
- Аойээ! Испания! - кричали мы.
Испанцы вскидывали сжатые в кулак руки, что означал «Рот фронт». А потом и
они стали кричать «аойээ!». И стали приходить к нам на реку. Мы подружились.
- Хочешь, переправлю тебя на тот берег? - предложил я одному испанцу, из пяти
имен и фамилии которого я запомнил лишь два слова: Сатурнино и Эгигурген.
Испанцы обычно ходили группами, самое меньшее их бывало двое. Когда вызывали
одного, выходили оба. Если у одного развязывался шнурок на ботинке, то наклонялся
и завязывал его второй. Пели они всегда хором, и казалось, будто поет само
здание.
Подплывая как-то к зданию, мы увидели нечто удивительное. Во всю стену трехэтажного
дома красной краской было начертано: «!Viva lа Еspаnа!» - «!Да здравствует
Испания!» с двумя восклицательными знаками. У меня по спине почему-то побежали
мурашки.
- Хорошие ребята, - сказал Ерванд. Надпись и на него произвела впечатление.
- Любишь их, правда? уважаешь, верно?
- Да, - ответил я. - Разве можно их не любить, позволят они?
- А при чем тут они? - удивился Ерванд.
- Когда ты кувыркаешься, заставляя людей смеяться, разве могут они не смеяться?
- Так то смех...
- А это любовь... Они заставляют себя любить. Вечером мы окинули взглядом
наши стены, спрыгнули с них, снова оглядели, и стало ясно, что здесь чего-то
не хватает. У Максима, красильщика кроватей, мы взяли белил и на самой большой
стене вывели: «Да здравствует Армения!» Поглядели - здорово! Спрыгнули со
стоны в воду. Когда мы вышли из реки, я заметил, что не хватает еще чего-то,
и добавил: «Да здравствует Кнарик!»
- Кто это написал? - спросил Хачик.
- Я, - ответил я.
- Ты что, спятил?
Хачик изрядно потрудился, но стереть надпись ему не удалось. Краска размазывалась,
темнела, а надпись оставалась. В конце концов он решил выкрасить всю стену.
К утру он кончил и, усталый, выпачканный белилами, поплелся домой.
На рассвете солнечные лучи упали на снежно-белую стену, и она засверкала,
посылая во все стороны отраженные лучи. Осветились все углы и закоулки,
Алексан, отец Абрама, проснулся рано.
- Эй, что там такое? Спать человеку не дадут. Комната вся светится.
- Кто это сделал? - спросил Гурген.
- Почем я знаю, - ответила моя мать.
- Райсовет, - заметил Хачик.
- Реку ремонтируют, - подтвердил я.
- Зачем же реку? Лучше бы наш дом отремонтировали, - поверила моя мать.
Чему только не верят иной раз люди!
Действительно, реку точно перекрасили. Днем стена посылала на нее солнечные
лучи, заставляя сверкать ослепительным блеском, а ночью отражала тусклый лунный
свет... И вода становилась белой... И нашу стену было видно отовсюду, как
маяк. Из самых отдаленных уголков города видели нашу белую, наивную стену...
Было тихо, солнечно, хорошо... и Хачик скончался. Так нам сказали. Я не видел
его смерти. И вообще никто не видел. Было трудно поверить, что его нет. Гордо,
с потрясающим достоинством он сел в самолет, поднялся в воздух и пропал...
Самолеты из нашего города летели редко, а пассажиры случались еще реже.
Хачик был весел, странно весел накануне полета. Он собирался поехать в Харьков,
и кто-то заговорил о самолете.
- Среди наших знакомых никто еще не летал...
- Бросьте, не нашего ума это дело...
- Глотнуть водки перед полетом - и ничего не разберешь.
- Серьезный человек летать не станет... Чего он там потерял, наверху?.. Куда
спешить, кто за ним гонится ?
- Нет, не говорите, в этом что-то есть.
- Чкалов в Америку летал. Вдруг Хачик сказал:
- Я полечу самолетом, - и посмотрел на меня.
Это было одно из тех самых наших мгновений. Отступать было нельзя.
У всех слегка приоткрылись рты.
Я донес чемодан Хачика до аэропорта. Мы поцеловались. И от моего лица вновь
запахло долмой, вином и табаком. Потом он снял шапку, помахал ею, надел, и
она поглотила половину его головы, от бровей до затылка. А потом Хачик поднялся
наверх и исчез. И ничего не осталось от него. Только слава пловца. У него
не было детей, семьи. Ничего, ничего... Что же все-таки пропало?.. Что это
было: пришло издалека, из самого-самого далека, а теперь прервалось? Не заныло
ли чье-нибудь сердце в той дали, откуда он явился? А может, ниоткуда он и
не явился? Просто был одинокий человек среди стольких людей... И ничего не
убавилось?
А может, он ушел из мира, и, сами того не сознавая, все почувствовали острую
боль. Такую, от которой людям грустно без причины? Вдруг закололо сердце жителя
Барбадоса, схватился за сердце и остановился на миг прохожий на Бродвее...
защемило сердце у какого-нибудь малайца, и даже сердце турка в Турции. И неведомо
им, что это боль от потери Хачика...
Потом я подумал о нем смешное. Я представил, как, наверное, кувыркалось в
воздухе его тщедушное, костлявое тело. Кто знает, а вдруг сверху виднелся
его дом, и ему захотелось упасть именно туда, на родную землю. И странное
дело - узнав о смерти Хачика, я не заплакал, а вот забавные мысли о нем увлажнили
мои глаза.
От Хачика осталась только слава пловца. И только один я знал его тайну. И
долго еще после меня жители прибрежья будут говорить о плавании «по-хачиковски»
и даже, быть может, рассказывать сыновьям о некоем Хачике, который плавал
чудесно и переплыл Черное море.
| Дополнительная информация: |
| Источник: Агаси Айвазян. «Кавказское эсперанто». Повести, рассказы. Перевод с армянского. Издательство «Советский писатель», Москва, 1990г. Предоставлено: Ирина Минасян |
| См. также: |
|
Интервью Наталии Игруновой с Агаси
Айвазяном. |