Хачик Даштенц

ЗОВ ПАХАРЕЙ

---

Содержание    Предисловие    Слово от автора
Часть I-1  Часть I-2  Часть I-3    Часть II-1  Часть II-2    Часть III-1  Часть III-2

---

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

И вереницами, вереницами поднималась вверх
Наших навьюченных друзей стая...
Е. Чаренц

«Зов Пахарей»

В городе Муше*, в квартале Сурб** Маринэ шел урок армянского языка.
— А ну, скажи наизусть «Зов пахарей», — ткнул перстом учитель Мелкон в сидящего в последнем ряду смуглолицего паренька: тот, припав к окну, смотрел встревоженно туда, где в ущелье утопают сады Дзоратаха.
_____________________
* Муш — город в Западной Армении (Турция)
** Сурб — святой (арм.)
_____________________

Ученик встал.
Все сидели парами, а этот один сидел. Его сосед по скамейке год назад оставил школу, приговорив своего товарища коротать время на последней скамье в одиночестве.
Раз в неделю учитель Мелкон заставлял учеников повторять армянский алфавит. Ученики должны были назвать подряд все буквы, перемежая их утренними песнями и шутливой перебранкой армянских селян. Такой способ запомнить алфавит в стихотворной форме выработал наш учитель Мелкон, преследуя цель навеки запечатлеть в памяти учеников вид армянских письмен, их начертание и последовательность. Произносить стихи надо было так, чтобы казалось: на дворе утро и пахари зовут друг друга в поле.
— Айб, бен, гим, накрошу, поем...
— Чего поешь? — прерывает ученика варжапет* Мелкон, насупив брови.
_____________________
* Варжапет — учитель (арм.)
_____________________

— Клулика в виноградном листе с красным перцем. Взрыв смеха в классе.
— Хорошая штука клулик по-мушски, да еще с красным перцем, но только после того, как выучишь урок, — пригрозил учитель. — А не то, видишь, вон они, розги.
— Наоборот, сначала поесть, а уж потом выучить урок,— пробурчал смуглолицый паренек, неприязненно покосившись на связку тонких прутьев, сложенных в углу для неслухов и лентяев.
— Скажи-ка «Зов пахарей» ты, — обратился господин Мелкон к другому ученику, сидевшему впереди и получавшему по математике и армянскому одни пятерки с плюсом.
Светлоглазый, востроносый, с кудрявыми волосами, спадавшими на лоб, — таков был Санасар, мальчик из Сасуна. Перед тем как ответить урок, он всегда обращался к горе Марута’, словно бы набираясь у нее силы. «Йя, Маратук!» — говорил он, как заклинание, и только после этого шел отвечать урок. За что и прозван был одноклассниками «Йя Маратук».
Санасар с готовностью поднялся и, воскликнув свое обычное «Йя, Маратук!» — задрал лицо кверху и зачастил вдохновенно:

Айб, бен, гим, Вставай,
Оваким, Да. эдж, за,
Подводи быка. Э, ыт, то,
Поднимайся, Тато... Ра, сев, вев,
Работай, как лев, Тюн, ре, цо,
Вымой лицо. Вьюн, пьюр, ке,
Топай, Срке, Ев, о, фе,
О, прилечь в холодке.

— Молодец, Санасар! Ты из какой деревни в Сасуне?
— Из села Джртник, провинции Бсанк.
— Я доволен тобой, мой сын. Вот как надо отвечать «Зов пахарей», а не думать о том, как бы наесться клулика с перцем, — заметил учитель Мелкон и, раскрыв журнал, поставил против имени Санасара очередную пятерку с плюсом.
И хотя замечание относилось к сидящему на последней скамье ученику, тот по-прежнему был поглощен тем, что происходило внизу, в ущелье, и совсем не слышал своего учителя.
— Мамикон, где ты, очнись.
— Айб, бен, гим, вставай, Оваким. Да, эдж, за, запрягай быка, — повторил вслух смуглый парень и, быстро распахнув окно, выпрыгнул на улицу. — Я пошел, учитель, — послышался голос Мамикона уже с улицы. Перебегая с кровли на кровлю, он устремился к садам Дзоратаха.
За последнее время кое-кто из учеников по разным причинам вынуждены были оставить учебу. Но ни один из них не покинул школу таким дерзким, недозволительным образом.
Из ущелья послышались женские крики, и занятия в школе были прерваны.
Следующий день был субботой.
Учитель Мелкон рано утром поспешил в квартал Сурб Маринэ к родителям давешнего ученика.
Дом их стоял на берегу реки.
Когда учитель добрался до их дома, Мамикон с каким-то свертком под мышкой направлялся к мосту, соединявшему квартал Сурб Маринэ с кварталом Кох.
— Мамикон! — окликнул учитель паренька.
Тот остановился и почтительно поздоровался с учителем.
— Сын мой, вчерашний случай потряс наш город, но благоразумно ли было уходить с урока, не сказав до конца «Зов пахарей»...
— Мой урок кончился, учитель. Прости меня и дозволь поцеловать твою руку.
— Руку священнику целуют. Я ведь не священник.
— Нет, позволь мне поцеловать руку человека, посвятившего армянскому алфавиту тридцать лет жизни. Да будет благословен Месроп Маштоц, наш Первый учитель. Будь благословен и ты, мой учитель Мелкон.
— Ты что же, уходишь из города?
— Нельзя юноше в моем возрасте сидеть как ни в чем не бывало на школьной скамье.
На глаза учителя Мелкона набежали слезы.
— Иди, мой сын. Не могу тебя удерживать. Правда, в моем классе одним учеником станет меньше, но зато в народе одним Арабо станет больше. В прошлом году Рыжий Левон из Копа уехал в Америку, теперь ты уходишь. Кто же будет слушать уроки учителя Мелкона, окончившего школу Жарангаворац при церкви св. Карапета? Кто будет теперь учить наизусть «Зов пахарей»? Тебе бы еще немного поучиться, чтобы самому читать «Нарек»* и «Хент» («Безумца») Раффи.
_____________________
* В Армении существует давняя традиция называть «Книгу скорби» великого армянского поэта Григора Нарекаци (951-1003) по имени ее автора — «Нарек».
_____________________

— Мне достаточно, учитель Мелкон, сколько я проучился, мне хватит пока. Я в горы ухожу. И вернусь к тебе тогда только, когда армянский крестьянин снова пойдет вспахивать поле, когда пахарь запоет свою песню. Дай бог, чтоб я застал тебя в добром здравии, учитель.
— Ступай, мой сын, и да поможет тебе бог. Пока зерно не поспеет, нет жатвы. И если у тебя есть вера хотя бы с горчичное зернышко — ты горы своротишь.
Учитель Мелкон поправил наброшенное на плечи старое пальто и затянулся табаком, а Мамикон продолжил свой путь, напевая вполголоса:
Если венценосная лира Гохтана умолкла,
Пусть с неба спустятся бессмертные души
Армянских храбрецов крестить.
Переходя мост Фре-Батмана, Мамикон увидел на берегу одного из воспитателей школы. То был учитель армянской истории господин Сенекерим, каждое утро он спускался к речке умыться студеной водой.
Сегодня вид его был мрачен.
Господин Сенекерим не заметил своего ученика, иначе он непременно бы остановил его и попросил перечислить все провинции Армении.
Мамикон же шел, чтобы увидеть их наяву, обойти самому и сотворить наново, возродить бессмертный Зов пахарей.

Бдэ

Но я должен зайти к Бдэ. Это мой дядя. Как мне покинуть город, не получив благословения моего дядюшки Бдэ?
Неважно, что дядя мой торговец горшками. Сейчас он занят очень важным, полезным делом — он начал писать историю города Муша, к тому же на древнеармянском грабаре, а ведь на грабаре затрудняется писать даже учитель Мелкон, выпускник школы Жарангаворац при церкви св. Карапета.
Бдэ писал при свете масляного светильника, когда я бесшумно вошел в комнату и молча встал у него за спиной. Он последний раз обмакнул перо в черные чернила, написал еще одну фразу и, взяв в руки исписанную страницу, прочел вслух...

«Вступление»
Родовым гнездом Рыжего попа было село Арцвик, что в провинции Хут-Брнашен. Называлось оно также Крпник-Арцвик. Основателем рода был рыжебородый священник, у которого было сорок отпрысков. Одна ветвь этого рода в свое время подалась в сторону Моткана, из Моткана ушла в Муш, отсюда она растеклась по окрестным деревням. Это были светловолосые, синеглазые армяне, работящие и храбрые, доброты безмерной, честности беспредельной. Рыжий поп имел евангелие, которое называлось «Кочхез», заглавные буквы в ней изображали птиц, ныне она считается утерянной. В конце рукописи имелась «Памятная книга» — Ишатакаран. В старину армяне приносили клятву на этой книге.
Во владениях Хут-Брнашена, неподалеку от монастыря св. Ахперик, находилось одно из сел Рыжего попа Верхний Шнист. Известно, что старостой в Шнисте был некий Гаспар. Этот староста Гаспар в 1715 году отправляет своего сына Бдэ (Багдасара) в монастырь Гомац обучаться грамоте. Закончив учение и выучившись сапожному ремеслу, Бдэ становится известным ремесленником. Внук Бдэ (Бдэ II) в 1825 году вместе со своим отцом покидает монастырь Гомац и поселяется в местечке Дашты Хасгюх, от Муша туда полдня ходу пешком.
В Хасгюхе у этого Бдэ родилось четверо детей. Старшего сына в честь прапрадеда назвали Гаспаром. Отпрыски Бдэ, вместо того чтобы унаследовать ремесло отца, освоили гончарное производство и, расширив дело, обосновались в городе Муше.
Именно он, рыжебородый Гаспар, в 1862 году открыл первый в Муше магазин глиняной посуды. У Гаспара в свой черед родилось четверо сыновей.
Эти строки пишу я, Бдэ Мисак, из рода Рыжего попа, второй по старшинству сын Гаспара. Наш дом построен в Муше в квартале Дзоратах, из окон наших видать гору Куртык, она замыкает квартал. Перед нашим домом катится, течет речка. По весне, разлившись, она, случается, разъяренно срывает с себя небольшие мосточки.
За нашим домом есть родник, в городе он известен под названием Пахорак, что означает «прохладный». Как и многие мушцы, я взращен на живой воде этого родника.
Мой дед Бдэ II был свидетелем того, как дети его преследовались и страдали в османских тюрьмах. Дед мой умер от горя в 1835 году и был похоронен на дзоратахском кладбище. Это он, сажая меня к себе на колени, поведал мне о нашем грабаре. И я пишу историю таронского края выученными от деда древнеармянскими письменами. Пишу в прошедшем времени, поскольку история эта для грядущих поколений, когда и меня уже не будет в живых, как давным-давно нет в живых всех старейших рода Бдэ в Верхнем Шнисте, Хасгюхе и городе Муше.
Описываю событие за событием на четвертушке листа чернилами, приготовленными из ореховой кожуры, прислушиваясь к волнующему шуму нашей мушской речки, что день и ночь несмолкаемо звенит близ нашего дома.
Боже, защити сперва всех сынов нашего рода, а потом уже двух моих сыновей и братьев моих и в особенности любезного моему сердцу брата Вагаршака, жителя Хасгюха. И да хранит бог всех видных людей нашего города, нашего Кото Акопа, нашего учителя Мелкона, всех малых и старых — весь наш бесподобный народ, проживающий в мушской и сасунской стороне.
Боже всемогущий, помоги мне завершить историю Тарона и отпусти мне грехи мои, чтобы на Страшном суде предстал я перед тобою, исполнив назначение свое, с чистой совестью. Помилуй каменные мои уста».

«Ишатакаран»
«Тарон — одна из областей Туруберан в Великой Армении, ныне это долина Муша, центр коей Муш.
На юге Муша находится Сасун. Во дни армянской государственности население Сасуна состояло исключительно из армян, которые назывались горцами, так свидетельствует Зеноб Глак. В XVII и XVIII веках курдские кочевые племена, двигаясь с юга, постепенно стали оседать в армянских поселениях, особо облюбовав местечки Бсанк, Хианк и Габлджоз.
У османца есть такой закон: если кто-нибудь в течение десяти лет пользуется выгоном, этот выгон становится его собственностью. Таким образом, в вышеупомянутых провинциях все пастбища горцев-армян, где курды пасли свою скотину, мало-помалу перешли в руки курдов. Сначала пастбища, а после и целые поместья. Но и это еще не все. Армяне, потеряв исконные свои владения, стали рабами на своей же земле — так называемыми «хафирами». Они были обязаны несколько дней на неделе даром работать на курда-захватчика, да еще и хафирскую подать ему выплачивать. Дошло до того, что курды-хозяева продавали своих рабов-армян, дарили друг-другу, расплачивались ими.
Этой участи подвергались не только провинции Хианк, Бсанк и Габлджоз, но и соседствующие с ними — Хут-Брнашен и Моткан. Притеснения достигли таких ужасающих размеров, что армяне, живущие в этих провинциях, в большинстве своем потомки Рыжего попа, оставили свои дома, побросали хозяйства и спустились с гор в долину Муша, двигаясь к Хнусу, Булануху и Алашкерту.
Вот почему некоторые села Мушской долины населены бывшими жителями Сасуна и Хута. Жители Мокса и Ванского Шатаха сплошь состоят из старых сасунцев. Хафирская подать пустила такие глубокие корни среди курдов, что они рассматривали ее как свое святое право. Для примера: курд мог проделать долгий путь пешком, добраться до Мушской долины, найти там своего бывшего раба-армянина (хафира), день-другой погостить у него и, получив свою дань, на худой конец, пару чувяков или же шерстяных носков, преспокойно вернуться к себе домой, в горы Сасуна или Хута.
Я сам помню, мы принадлежали к курдскому аширетству Хут-Брнашена (потому что наши предки, потомки Рыжего попа, проживали некогда в Верхнем Шнисте) — и вот я помню: наш бывший «хозяин», курд Мирза-ага, в 1884 году явился к нам в Хасгюх, получил от моего отца в счет старого долга отрез на платье, на отцовы же деньги сшил себе одежду и, облачившись во все новое, вернулся к себе в Хут.
До 1880 года в Тароне и Сасуне заправляли курдские беки и османские паши, последние заставляли армян переходить в исламскую веру. И если армянин отказывался, его мучили, истязали, убивали. Из жертв этого периода достаточно вспомнить сапожника Сарухана, убитого в Багеше в 1631 году, пятнадцатилетнего юношу Никогоса, убитого в Диарбекире в 1642 году, двадцатилетнего скобяных дел мастера Хачатура, убитого в том же городе в 1652 году, мастера Григора, убитого в Муше в 1676 году, цирюльника Давида, убитого в 1677 году.
Одним из ярых османских правителей был Чплах-шейх (что означает «голый шейх»). Этот тиран долгое время владел Тароном, разграбил его, полонил и замучил в застенке множество армянских крестьян. В дни его правления турки и курды, завладевшие армянскими землями, говорили: «Гяуры, знайте: ваши князья, ваши беки, ваши хозяева, ваши боги — мы». Армяне решили покончить с этим чудовищем. Два армянина, игравшие для шейха на дооле и зурне, вырыли потайной ход под жильем шейха и однажды ночью, когда шейх спал, засыпали в доол пороху, заложили под дом и подожгли. Дворец шейха с хозяином взлетел в воздух.
Чплах-шейха сменил Аладин-паша. Дом Аладина частенько занимал враждебную позицию по отношению к Османской империи. Но что толку! В Хуте тогда властвовал аширет Мирза-бека, который являлся ветвью от рода Аладина. Этот аширет был известен также под именем «Дома семи седел». Один из внуков Мирза-бека, по имени Муса, совершил множество злодеяний в долине Муша. Он мог безнаказанно грабить и убивать крестьян из подвластных ему деревень и даже имел наследственное право взять и продать целое село. Это он, Муса-бек, схватил Ована, старосту села Аргаванг, который воспротивился ему в чем-то, и заживо сжег в печи. В 1889 году он с двадцатью конниками и четниками* напал ночью на село Харс, что в Мушской долине, похитил красавицу Гюлизар и увез ее в свой шатер на горе Хут.
_____________________
* Четники — здесь: низший жандармский чин в Турецкой Армении.
_____________________

Были и другие аширеты. В Хианке правил Слейман-ага (Слепой Сло). Было известно также сасунское аширетство, чьим правителем был балакский курд Халил-ага. В Моткане и Хуте властвовал аширет курдов из племени Шеко. Курды из этого аширетства частично были рыжеволосые и синеглазые. Они утверждали, что предки их происходят от армян из рода Рыжего попа.
С тех пор как я себя помню, с того самого времени как я стал что-то смекать, армянская действительность в Сасуне и Мушской долине выглядела так: люди из одного клана составляли население целого села. Глава рода был одновременно и старостой села, ресом, чьи решения были обязательны для всех. Собственно, клан — это ведь одно большое разросшееся семейство. Глава такого семейства пользовался особым уважением и почетом. От двадцати до сорока и даже больше человек — такое количество народу в одном доме было принятым порядком. К примеру, род Марто из села Семал состоял из шестидесяти четырех человек. До глубокой старости Марто руководил хозяйством и всем селом. И когда старость в конце концов взяла верх, Марто, совсем уже дряхлого, сменил его сын Горге, который, так же как Марто, стал ресом, то есть головой этого села.
Труд землепашца был свят. Когда отец семейства или кто-либо из пахарей возвращался домой с поля, все домочадцы, весь род от мала до велика, вставал и стоя приветствовал работника.
Свадьбу справляли всей общиной. Хорошей свадьбой считалась та, на которой лопались семь свирелей.
Если кто-нибудь из членов общины в результате пожара, наводнения или снежного обвала лишался дома, всем селом строили потерпевшим новое жилье. Неимущим помогали — кто кусок пахотной земли от себя выделял, кто быка давал плужного, кто семена, корову дарили, одну-две козы, овцу. Во время стихийных бедствий или когда враг нападал, староста или князь стреляли в воздух или же кто-нибудь, встав на холме, криком поднимал всех на ноги, и все село как один — кто с оружием, кто без — высыпало на улицу.
В селе Гели (еще его называют Гелигюзан), что в Сасуне, правил дом Пето, в Шенике — дом князя Грко, в Семале — дома Кятипа Манука и Марто. В Талворике самыми видными людьми были князья Макар, Амзе, Татар.
Еще тридцать лет назад в «Арцвике Таронском» про Муш и про мушцев написано: «Позавидовать следует муравью и птице дрофе. Муравей сам добывает себе пищу, дрофа всегда рядом с возлюбленным своим мужем. Позавидовать следует пташке, которая откладывает яйца и высиживает птенцов, оберегает их, защищает, учит своему птичьему языку и свободному полету. Мушский армянин много несчастней их... Он раб султана и пленник аги. Побои — так что кости в порошок стираются, рабство — хуже пленения. О родник, бьющий в этой долине, родник, из которого мушец пьет воду, о милое поле, на котором он, весь опаленный солнцем и весь в поту, пашет и жнет, и бычок, которого он своими руками холит, ведь это все — не его.
Муш — замшел. Тарон — отняли, жители постепенно разбрелись, подались кто куда, многие от голода погибли... Ждали последнего глашатая, чтобы пришел и сказал: «Таронский дом, мол, разрушен, а все сыновья его заживо погребены под обломками».
Но, к счастью, последний глашатай не пришел. Вместо него пришла весть о национальном возрождении. Измученный мушец ожил.
Так было еще однажды — когда настоятелем церкви св. Карапета был отец Ован. В причудливой одежде, вооруженный мудреным английским оружием, в нашу страну прибыл именитый армянин из Персии по имени Овсеп Эмин. Он прошел Алеппо и направлялся к Тарону.
Когда он проходил через Хнус, множество армянских пахарей присоединились к нему. Эмин, потрясая «Историей Армении» Мовсеса Хоренаци, восклицал: «Почему вы терпите такое? Беки и князья вооружены и властвуют в вашей стране!» Сельский священник со святой книгой в руках решительно шагнул вперед и ответил:
«Нашего села и всей таронской стороны почтенный гость, ты пришел из страны, которая нам неведома, точно так же, как сам ты ничего не знаешь про нашу страну, о которой сейчас толкуешь... Достойный наш сын армянский, в святой книге написано — через шестьсот шестьдесят шесть лет должен явиться некто, он освободит нас от османской напасти. Ты, сдается мне, не этот человек, поскольку слишком рано пришел. А раз так, возвращайся-ка ты в ту страну, откуда пожаловал».
И Овсеп Эмин, почувствовав, что так оно и есть — рано он пришел, покинул Хнус и через старый Баязет пошел к Эчмиадзину.
Еще сильней глас свободы прозвучал в Тароне лет через сто после Овсепа Эмина.
В те годы в Муше не было никаких армянских партий. Имелось лишь общество, называлось оно «Вардан». Каждый крестьянин и ремесленник, который брался за оружие с тем, чтобы идти против султана, являлся членом общества «Вардан». В 1879 году в Муше была основана школа Объединенного товарищества, которую назвали «Кедронакан», что означает «Центральная». В Муше же началось строительство еще одной школы — для армянских барышень. Это просветительское движение среди армян вызвало недовольство султана и зависть курдских беков. Когда ученики «Кедронакана», проходя через рынок, пели, задорно отбивая такт рукой, «Которая страна Армения», начальник тайной полиции Муша Хюсны-эфенди с особым интересом наблюдал их шествие, цедя сквозь зубы — армяне, мол, «стремятся к независимости».
Вскоре произошло неожиданное.
Три дня назад жандармы султана схватили в сасунских горах бродячего проповедника по имени Мигран. Я сам лично видел, как шел Мигран, окруженный двумя рядами жандармов, в традиционном сасунском наряде, босой, на голове белая шапка сасунца — арахчи, шел гордо, красиво шел, и лицо открытое такое, идет и улыбается. Народ высыпал на улицу — весь Муш был тут.
Миграна провели через толпу — и прямо к начальнику тайной полиции.
А вчера...
Вчера гордого проповедника вывели из управления, провели прямо под нашими окнами, препроводили в Багеш. Он сидел на коне связанный, и одна из жандармских лошадей лягнула его, раздробив ему ногу. Так, с раздробленной ногой, доставили бунтаря миссионера в багешскую тюрьму. Мигран был первым бунтарем в Тароне.
Воодушевленные поимкой проповедника, несколько молодчиков из людей Хюсны-эфенди у родника Поркан разбили кувшины армянских барышень. В Дзоратахе послышались женские крики; единственная черкешенка в нашем городе, девушка по имени Мави, — она стояла в очереди к роднику вместе с армянскими женщинами — набросилась на жандармов и получила два ножевых удара».
— Она умерла, дядя, благослови меня, я ухожу! — закричал я, бросаясь перед Бдэ на колени.
— Кто умер? — растерянно спросил мой дядя.
— Мави умерла, та девушка, которую я видел в горах Манаскерта, она любила меня и подарила мне во время наших тайных свиданий вот этот кинжал, Благослови меня, я пойду.
— Куда? — воскликнул Бдэ, встав с «Ишатакараном» в руках.
— Куда судьба и долг поведут.
— Благослови тебя бог, родимый, храни тебя создатель, — взволнованно сказал он, опуская руку с «Памятной книгой» на мою голову.
Я вышел от Бдэ и направил шаги к роднику Пахорак. Долго смотрел на радостную, веселую воду, бегущую по его желобку, и, наклонившись, зачерпнул горсть. Потом двинулся к прибрежным зеленым тополям.
Мушская речка, постанывая, катилась передо мной. Ах, эта речка, этот громогласный чистейший ручеек моей родины! Она бежала с юга и устремлялась на север, деля Дзоратах на две части. Сколько мостов снесла эта речка, когда на нее находило буйство, особенно в дни весеннего половодья! Таяли снега на горе Сим и на Цирнкатаре, и речка, выйдя из берегов, с грохотом неслась по улицам города.
Куда она мчалась сломя голову, бог весть.
В полдень к мосту Фре придут купаться мои товарищи — Чиро, маленький Арам и Шахка Аро. Больше они не увидят меня возле этой речки и не найдут мою одежду под устремленными к небу прибрежными тополями.
Родимого города речка в последний раз блеснула перед моими глазами и исчезла за домом дядюшки Бдэ.

Обед с Самиром

Выйдя из города, я выбрал дорогу, ведущую к Канасару. И вдруг на меня нашло сомнение. Куда идти? К Сасуну податься или же, наоборот, спуститься в Мушскую долину? Для того чтобы попасть в Сасун, мне надо было подняться на одну из вершин Сима, на гору Чанчик, и оттуда свернуть к деревням Шеник и Семал. Чтобы попасть в долину Муша, я должен был пробираться по склонам Канасара, держа направление на восток. И поскольку я уже был на этой дороге, я решил продолжить ее.
Муш со своей новостройкой — зданием женской школы — остался позади. На этой стройке какое-то время работал и я — помогал дяде Ованесу, каменщику, подносил ему камень и раствор. Мы трудились, чтобы армянские девушки научились читать.
На Канасаре было одно примечательное место, называвшееся Ццмакакит, что означало Свекольный Нос. Короче его называли Ццмак. Ццмак, круто опускаясь, кончался на равнине Муша, за селом Алваринч.
В долине Муша было три села — Аваторик, Бердак и Норшен; их жители были католики.
Я и не заметил, как дошел до границ двух последних этих сел и собирался было, обойдя Алваринч, начать подъем на Ццмак, как вдруг увидел — ко мне бегут два человека. Один из них, как выяснилось, был норшенец, другой — бердакец. Норшенец, ниже среднего роста, с узкими дужками-усами, держал в руках клубок веревок и несколько кольев. Он сердито спорил о чем-то с бердакцем. Раза два они останавливались, потом заспорили пуще прежнего и, не придя к согласию, кинулись ко мне.
— Похоже, что ты мушец и идешь из города, возьмись-ка за конец этого чвана, определим границу, — сказал мне норшенец, которого звали Франк-Мосо, и, потянув меня за руку, насильно всучил мне конец веревки. — А теперь ступай к роднику Салов, что в Бердаке. А я буду потихоньку разматывать веревку за тобой; когда скажу «стой» — остановишься, — сказал Франк-Мосо и, передав мне колышки, велел двигаться вперед.
Взял я колышки и пошел, куда указано было.
— Стой там! — вдруг заорал Франк-Мосо и, оборотясь к бердакцу, сказал: — Длина шестьдесят чванов, а ширина двадцать с половиной. Иди дальше, — снова приказал норшенец, и я с мотком веревок за спиной и с кольями под мышкой пошел дальше. — Стой снова! Пятьдесят два чвана с половиной! — провозгласил норшенец, довольный.
— А теперь вернись на три чвана назад и ступай к Норшену! — крикнул мне бердакец, сердито вырвав конец веревки у норшенца.
Пошел я, как велел бердакец. Эти два человека так долго гоняли меня туда-сюда, то к самому Бердаку приводили, то в сторону Норшена посылали; я прямо-таки выбился из сил, бегаючи с одного поля на другое, перепрыгивая со скалы на скалу.
Норшенец с бердакцем снова заспорили, чуть не за грудки стали хвататься, бердакец в ярости обзывал норшенца «пожирателем черепах», а наршенец кричал бердакцу: «Репоеды, всем селом репу жрете!» Кричали до хрипоты.
Вот в чем было дело.
Между этими двумя селами вот уже который год шел спор из-за земли. То одни, то другие ночью перетаскивали камни, обозначающие границу; утром обиженная сторона «наводила порядок». Пограничный этот спор обрел такой характер, что из-за двух-трех вершков земли разгоралась драка. Несколько раз из города приезжал чиновник, но миром вопрос не решался.
— Не согласны, — твердили бердакцы.
— Не пойдет, — вторили норшенцы.
И вот представители этих двух общин вышли в поле, решив во что бы то ни стало договориться и покончить с этим. А надо сказать, что бердакцы были горцами, сошедшими с Сасуна, и мерили свои поля, засеянные репой, веревками, так же как их деды это делали. Вот почему бердакец предложил разрешить вопрос непременно посредством веревки — «чвана», как они говорили.
И снова меня таскали с утеса на утес, с поля на поле;
под конец мы все трое выбились из сил — и они, и я. Когда я шел с чваном в сторону Бердака, бердакец вопил на норшенца; когда я поворачивал к Норшену, обижался норшенец.
— Не годится, — гневался бердакец.
— Не пойдет, — твердил норшенец.
Наконец какой-то прохожий посоветовал им: «Идите-ка домой, сварите обед каждый по своему вкусу, налейте в глиняные миски и одновременно равным шагом направьтесь в поле. Где обед остынет, все равно чей, — там и ставьте границу».
Подумали бердакец с норшенцем, пораскинули мозгами; видят, дело с мертвой точки не двигается, решили послушаться чужого совета. Оставили меня в поле с мотком веревок и колышками, а сами ушли — один к Бердаку, другой в свой Норшен.
По правде говоря, меня тоже это устраивало: я до того устал и проголодался, что не прочь был бы получить в награду вкусный обед.
Я прождал до полдня и вдруг гляжу — идут: бердакец — со стороны Бердака, Франк-Мосо — от Норшена, идут одинаковым шагом, как было условлено, торжественно несут на вытянутых руках миску с дымящимся обедом. За каждым — толпа односельчан.
Вдруг Франк-Моса растерянно остановился. Он нес яичницу, и она остыла еще раньше даже, чем он дошел до прежней границы... А жена бердакца оказалась похитрее и сварила обед с самиром. Самир — пшено, похожее на желтое просо; его молотят и варят на сыворотке, обед этот долгое время остается горячим.
Бердакец прошел прежнюю границу и с победным видом двинулся к норшенцам, углубившись на несколько шагов во владения соседнего села. Я схватил колышек и укрепил его у самых ног норшенца.
Так граница была определена силою народного поверья.
Яичницу съел бердакец, а обед с самирон достался мне.
— Вай, Какав, Какав, дочка мокланцевского Ованеса, в этой веревке и то больше ума, чем в твоей голове! — воскликнул Франк-Мосо, адресуя свои слова жене и отобрал у меня моток веревок и оставшиеся колышки. — Прикажешь миру любоваться на твое пригожее лицо или же на дело рук твоих поглядеть?..
— Ум у женщины от природы, тут уж ничего не поделаешь, — ввернул бердакец, смеясь.
И хотя граница между селами была решена согласно уговору, но я почувствовал — норшенцы остались недовольны, один из них даже как бы нечаянно ударил ногой по моей руке, когда я, нагнувшись, в последний раз переставлял колышек.
Стороны направились к своим селам: бердакцы — в радостном настроении, норшенцы — печальные, понурившись.
Печальней всех был Франк-Мосо, он шел опустив голову, словно стесняясь односельчан.
Посчитав спор между двумя селами законченным, я взял свой узелок и, пройдя Бердак, направил шаги к Ццмаку.

Ночь в Тергеванке

На Ццмаке, возле самой вершины, есть высокий утес. Я вскарабкался на него, сел, огляделся. И увидел глубокое ущелье, пропасти, пещеры. Это ущелье и пропасти считались пристанищем всех вьюг и бурь Мушской долины.
Ццмак славился своими куропатками, которые с раннего утра и до захода солнца квохтали в этих ущельях и роняли на скалы пестрые живописные перья.
Учитель Сенекерим рассказывал, что, когда были уничтожены языческие храмы в Мушской долине, жрецы и жрицы превратились в куропаток, полетели к ущелью, попрятались в расселинах Свекольного Носа. И вот они выходят стайками из-за скал, боязливо и осторожно кружатся в лучах уходящего солнца и спешат до заката спрятаться за камнями.
Вот несколько куропаток вылетели у меня прямо из-под ног и, кружась, скатились в овраг. Я смотрю на них, и меня охватывает какой-то благоговейный трепет: я вспоминаю старую легенду о жрецах и жрицах.
Сидя на высокой скале, я долго смотрю на долину Муша. Первыми жителями долины, согласно преданию, были потомки прародителя Сима, которые после потопа поселились в тех горах, что за Мушем, почему горная цепь была названа впоследствии Сим. Младшему сыну Сима — Тарбану — выпала на долю равнина перед этими горами: равнина стала называться Тарбанская, или иначе долина Тарона.
Еще одну историю рассказывал господин Сенекерим. Нет, я ошибся, эту историю рассказал учитель Мелкон. Оказывается, до маштоцевского алфавита в Армении существовали каменные языческие книги. Когда враг пришел в Тарон и стал безжалостно уничтожать эти книги, буквы в одно мгновение превратились в пчел и, роем взлетев с каменных страниц, укрылись в расщелинах Ццмака.
— Пойдите в сторону Ццмака, — сказал однажды учитель Мелкон. — На дороге, где монастырь Аракелоц, где камень Арабо, в яростном порыве застыла вершина с золотыми пиками — Медовые Скалы называются они. Это ставшие пчелами, как гласит предание, наши старые преследуемые письмена, здесь их вечное пристанище, вместо истины они источают теперь мед.
Сидя на большом утесе Свекольного Носа, я смотрю на Медовые Скалы. В лучах заходящего солнца пчелы совершают последние круги над своими каменными ульями.
Перед моим взором — село Алваринч. Направо — Тергеванк, село моей тетушки. С горы спускаются в село сельчане. Из монастыря Аракелоц идут. Ходили поставить свечку на могиле Давида Непобедимого*. Тетушка, увидев меня однажды в этом монастыре, сказала: «И ты давай прилепи, приладь свечку к хачкару** Непобедимого». Я сказал: пусть тергеванские лепят, он в их селе родился. «Почему, ты разве не армянин?» — обиделась тетка Гиневар, потом зажгла желтенькую свечечку, вложила в мою руку, отвела меня на восточную сторону монастырского двора и заставила опуститься на колени перед старым хачкаром...
_____________________
* Давид Непобедимый — выдающаяся фигура в истории армянской философской школы начала VI века.
** Хачкар — крест-камень.
_____________________

Я был так поглощен открывшимся видом, что не заметил, как спустился вечер. Сначала потемнело, густая темень покрыла землю, потом по всем четырем сторонам неба вспыхнули звезды, словно зажглись друг от дружки. Красива ночь в долине Муша.
Вот над моей головой протянулись розги святого Якова или, как говорим мы, армяне, прутья святого Акопа. По краям молочно-белого Млечного Пути постепенно перекинули мост Возничий и Весы. Один вышел из-за горы Аватамк, другой — из-за Манаскертской крепости. Звезды я превосходно различаю. Вон они. Семь Кумушек — так мы Большую Медведицу называем. Первая из семи звезд — Пахарь. Пахарь запряг пару буйволов и пару быков. А вон Пастух, вон подпасок — он принес в поле еду для пахаря и Пастуха. Рядом с подпаском виднеется еще одна звездочка — это собачка подпаска.
Скоро покажется Полярная звезда.
Прямо передо мной поблескивает красивая красноватая звезда, она только что выпрыгнула из-за Немрута — да прямо на небо. Не путай ее с Денницей. Это звезда Карван-Корус (Гибель Караванов). О, не одного путника сбивала она с пути!
На шее быка зажглись новые звезды. Взошли Луна и Денница. Сидя на макушке Свекольного Носа, я вижу, как Возничий, Весы, Денница и Караван-Корус, сияя, медленно плывут над долиной Муша.
Одна звездочка застряла среди Медовых Скал и, затаив дыхание, смотрит на другую звезду, улыбающуюся ей с макушки Сима.
Глубокая ночь. Кто-то пашет на противоположном склоне, — наверное, из селян Алваринча. Так ясно слышен скрип плуга среди ночного покоя. Волы устало движутся по склону горы. Я вижу их короткие и кривые рога, которые то падают в тень, то блестят под лунным лучом.
Я пошел, взялся за рукоять плуга и до рассвета пахал. Полярная звезда так ярко светит в небе. Это тот час, когда путники говорят друг другу: «Поднимайтесь, пора пускаться в путь».
Но куда я держал путь? Куда направлялся я?
Когда я последний раз посмотрел на небо, Пахарь уже исчез, уведя с собой быка, пастуха и подпаска. Собачки тоже не было. Покинули небо Весы и Луна. Оставалась одна Денница. Я оставил алваринчского землепашца с его короткорогими быками на поле и пошел по Деннице к Цирнкатару.

Арабо

От Ццмака вилась тропинка, ведущая к монастырю. Я пошел по этой тропинке, добрался до Медовых Скал и стал подниматься вверх по склону Цирнкатара. Вдруг тропинка исчезла, и передо мной возникла скрытая деревьями скала. Сел я на эту скалу, дай передохну, подумал я и не заметил, как меня одолела дрема. Заснул я.
И приснился мне сон. Двое мужчин, пригнувшись, шли со стороны Ццмака. Один из них был учитель истории господин Сенекерим, другой — учитель Мелкон. Вдруг господин Сенекерим побежал за куропатками, поймал двух-трех и сунул за пазуху; остальные куропатки, квохча, разбежались, попрятались в расщелинах. А учитель Мелкон подошел к Медовым Скалам. Под полой старого своего пальто он держал миску. Подставил он эту миску под стекающий со скал мед. Пчелы стали слетаться в миску. И вдруг вижу — в руках у учителя Мелкона «Нарек» и на страницах его божественные пчелы, выстроившиеся ровными рядками.
«Поучись еще немножко, чтобы мог прочесть «Нарек» и «Хент» Раффи», — услышал я знакомый голос.
Когда я проснулся, Денницы уже не было видно. Сижу один-одинешенек на горе. Не по себе мне сделалось. Ведь этот край связан с именем храброго Арабо.
Семь лет мне было, когда я впервые услышал об Арабо и его скакуне Тилибозе. Рассказы об Арабо поразили тогда мое детское воображение.
Арабо был из рода, или, как у нас говорят, из домов Рыжего попа, родился в селе Куртер провинции Брнашен. При крещении был наречен именем Аракел. Говорили, что живет он поблизости от монастыря Аракелоц, в ущелье, скрытом вековыми деревьями. Зимой работает в Алеппо, а летом с оружием в руках воюет с курдскими аширетами и турецкими богачами; с ним рядом всегда его друг — юноша из Тергеванка по имени Мхо Шаен. Арабо и Мхо Шаен держат в страхе богачей, останавливают караваны, а отобранное добро раздают бедным крестьянам.
Однажды отцу Арабо говорят, что сын его отправился на Кавказ. Полагая, что сын скопил большое добро и снаряженный им в путь караван вот-вот доберется до Муша, отец отправился встретить караван. Через одного знакомого он узнает, что Арабо видели на дороге, ведущей в город Карс, — сидит, дескать, там и молотом бьет камень для мостовых. Приходит старик в Карс, находит сына — по спине его узнает, подходит и говорит: «Аракел, лао*, ты, значит, камень бьешь? А где же твои караваны, которые с Кавказа в Муш шли? Тьфу, чтоб молоко твоей матери поперек горла тебе стало!» — и, не взглянув больше ни разу на сына, возвращается в Брнашен.
_____________________
* Лао — парень (западноарм.)
_____________________

Я был поглощен мыслями об Арабо, как вдруг рядом со мною вырос всадник. Он соскочил с седла и, держа лошадь за узду, шагнул ко мне. Одет он был в абу* с короткими рукавами, на голове красная шапка — арахчи, на ногах трехи из сыромятной кожи и шерстяные носки, в руках берданка.
_____________________
* Аба' — верхняя одежда жителей Западной Армении, типа жилета.
_____________________

— Ты что тут делаешь, на скале этой? — спросил он, склонившись надо мной.
— Да вот сел отдохнуть и о храбром Арабо вспомнил.
— Арабо — я, ты сидишь на моей скале. Откуда родом?
— Из Муша я.
— Отчаянный, видать, парень, раз пришел и сел на этот камень. Подержи лошадь, я сейчас вернусь. — Сказал, дал мне узду и исчез.
Смотрю я — в руках у меня уздечка, а поблизости — никого. У меня прямо в глазах зарябило. Неужели это был Арабо? Куда же он ушел? И вдруг слышу из-под земли глухой голос: «Веди коня к Медовым Скалам», Дрожь меня объяла. А голос снова: «Веди копя к Медовым Скалам».
Спустился я, ведя за собой лошадь, к Медовым Скалам, дошел ровно до того места, где учитель Мелкон стоял в моем сне. Пчелы яростно кружились вокруг устремленных к небу скал. Куропатки, вылетев из расщелин, заполнили ущелье.
И вдруг кто-то сзади положил мне руку на плечо.
То был Арабо...
Откуда он объявился, я так и не понял.
Арабо посадил меня на Тилибоза, и мы пустились в путь. Куда он направлялся, куда вез меня? Мы пробирались через леса. Он проходил через эти леса как хозяин, смело, бесстрашно. И ни одна живая душа, никто не осмеливался встать на его пути. Время от времени он осаживал на всем скаку лошадь (обычно возле какой-нибудь орешины), отрывал кусок сухой коры, клал его на огниво и с размаху ударял кремнем. Временами он затягивал песню, и голос его так и гремел. А большей частью, спокойно покуривая, не спеша рассказывал о бессчетных своих стычках с беками, о том, как, переодевшись шейхом или же аширетским старейшиной, он приезжал в село, где бесчинствовал угнетатель, и убивал его прямо в его владениях.
Было просто невероятно, что я восседаю на коне этого легендарного человека, которого даже во сне не мечтал увидеть так близко. Несколько раз он положил свою красную арахчи на мою голову, и я преисполнился гордости;
что и говорить, я был так польщен его отношением, что готов был идти с ним хоть на край света.
Метким, искусным стрелком был Арабо, в первый же день он научил меня пользоваться оружием. Его берданка была одноствольная — он вкладывал ее в мои руки и, стоя рядом со мной, учил стрелять без промаха. И еще он меня научил лазить по скалам и перелетать на лошади через пропасти и ущелья.
Одним из излюбленных мест Арабо было ущелье возле села Шмлак, это по дороге к Брнашену. Дорога в этом месте была узкая-узкая и петляла по горе Хачасар, что означает Крестовая. В лесах Хачасара было много красного боярышника, здесь его называют алуч. Арабо частенько приводил меня в эти края полакомиться алучем. Но отчего-то всякий раз, выезжая на эту дорогу, он делался печальным.
Позже я узнал, в чем было дело.
Евангелие «Кочхез», принадлежащее роду Рыжего попа, хранилось в доме Арабо, в родовом сундуке, в селе Куртер. Книга эта обладала такой силой, что в давние времена хутцы, отправляясь на войну, приходили и клялись на ней. По просьбе настоятеля Арабо повез «Кочхез» в церковь св. Карапета, чтобы крестьяне, отправляясь на войну с султаном, вместо библии клялись на ней. Он привязал ее к седлу и поехал. В Теснине лошадь вдруг рванулась, книга соскользнула в ущелье.
— Вот здесь это случилось, — говорил Арабо, показывая мне на узенькую тропку в ущелье.
Мы кружили с Арабо по горам Брнашена, и это было моим первым уроком, незабываемым уроком армянской истории.
Арабо мечтал создать в Сасуне княжество, назвать его Талворик и объединить все крепости Сасуна и Муша.
Крепости...
Боже правый, сколько их здесь было! Что ни гора — крепость, что ни холм — укрепление. В Мушской долине была возведена знаменитая крепость Мушега. На Мокской равнине сохранились развалины Мокской крепости. В Алваринче находится крепость Пстик, то есть «маленькая». В долине Бердака, повыше Хасгюха, стоит загадочная крепость — Смбатаберд. Как только Тилибоз приближается к этой крепости, он громко ржет и бешено бьет копытом.
Однажды Арабо посадил меня на Тилибоза и повез к вершине Смбатаберда. Оттуда, через Сасунские горы, погнал лошадь к мосту Фре-Батман — на дорогу, ведущую в долину Тигра.
— Вот граница моих владений, — сказал Арабо, останавливая лошадь на мосту.
От шума неукротимой воды, ударявшейся о своды моста, лошадь поднялась на дыбы. Еще мгновение — и я, сорвавшись с седла, исчез бы в стремнине, не поддержи меня Арабо.
— Жил на свете знаменитый мастер по имени Батман, строил мосты, — сказал Арабо, — в «Памятной Книге» Рыжего попа есть о нем запись. Как-то пришли к нему сасунцы: дескать, просим тебя, перекинь мост через нашу реку.
«Как река ваша называется?»—спросил Батман.
«Река Сасна».
«Откуда исток берет?»
«С вершины Маратука и Цовасара».
«Ну что же, — сказал мастер, — я согласен».
Каменоломня находилась возле города Фархин. Взял Батман мерки, поставил сваи. На следующий день пришел к реке — свай как не бывало. Поставил он их во второй раз, в третий — та же история. Не держатся. Удивился Батман. Никогда с ним такого не бывало.
В ту же ночь он увидел во сне старика, который сказал ему: «На реке Сасна мост не удержится, Батман. Мужской норов у этой воды. Если хочешь, чтобы мост держался, положи под сваи первое живое существо, встретившееся тебе утром по пути».
Наутро приходит Батман к реке и видит — его возлюбленная жена несет ему еду. Следом бежит собачка. Расстроился Батман, прямо сердце защемило. Но тут собака обогнала хозяйку. Перевел дух мастер. Но женщина была нетерпелива, она заспешила, споткнулась и пролила обед на землю. Собачонка кинулась слизывать пролитый обед. А Фрешан подошла к мужу. Помрачнел Батман. Жена спросила, отчего он так печален. Мастер рассказал про сон. И сказала женщина ласково: «Чему быть, того не миновать, строй свой мост».
Батман положил жену под сваи и построил мост.
«Если бог не сломает, сколько этот мир стоит, столько и мост ваш продержится», — сказал мастер и кинулся в мутные воды. Больше его никто не видел. Мост назвали Фре-Батман — по имени мастера Батмана и его жены Фрешан.
Арабо несколько раз прокатил меня по этому мосту, потом погнал коня по Нижне-Сасунскому полю к Талворику.
Ночь мы провели в Дзкнголе.

Родник проса

Этот родник находится на склоне Цирнкатара. Повыше проходит дорога, соединяющая Муш с Сасуном.
На рассвете мы с Арабо добрались до Цирнкатара и с его вершины наблюдали восход солнца. Тот, кто не видел восход солнца с Цирнкатара, пусть никогда не говорит, что жил на этом свете. Что до родника, то невозможно побывать в этих краях и не спуститься к нему. Спустились и мы. Арабо пустил Тилибоза пастись, а сам поспешил к роднику. Он наклонился, зачерпнул воды в красную арахчи, выпил, потом снова зачерпнул и протянул мне шапку, полную воды. Почти все хутцы пили воду таким способом.
После обеда с самиром, тoго, что я съел у бeрдакца на поле, я горячего не отведывал. Мы с Арабо оба были голодны. А был у нас с собой один только просяной хлеб:
маленькие, сухие колобки, твердые как камень.
Этот хлеб хорошо есть, размачивая в молоке.
Арабо отправил меня к пастухам за молоком, а сам — правая рука на прикладе — прилег отдохнуть.
Я был уже довольно далеко, вдруг мне показалось — слышу за спиной лошадиное ржанье. Обернулся — гляжу, вооруженный какой-то мужчина поставил ногу в стремя, собирается оседлать Тилибоза.
— Арабо, Тилибоза увели! — закричал я не своим голосом и побежал к лошади.
От моего голоса Арабо вскочил, схватил твердый ком и, не метясь, кинул в разбойника. Он, видно, попал ему в висок — вор, бездыханный, растянулся под копытами взвившегося коня.
Я удивился. Откуда, подумал я, он взял камень, ведь там, где лежал Арабо, была одна трава да цветы.
— Чем ты его ударил? — спросил я.
— Хлебом. Просяным хлебом.
Времени, чтоб идти за молоком, больше не было; сели мы возле родника, смочили в воде остальные колобки, тем и сыты стали.
И весть такая распространилась, что Арабо из рода Рыжего попа убил просяным хлебом багревандского курда, вознамерившегося похитить его лошадь.
С того дня за родником осталось название Родник Проса. И хотя эту историю рассказывали про одного смелого сасунца, крестьянина из села Ахбик, на самом деле название родника связано со случаем, очевидцем которого был я сам. С незабвенным Арабо все это было.
Всего год прожил я у Арабо в брнашенских горах.
Однажды Арабо проснулся чуть свет. Я придержал ему стремя, и он взлетел на своего скакуна. Я почувствовал, что на этот раз он собрался в далекий путь. Перед тем как отправиться в дорогу, он вытащил из-за пазухи табакерку из орехового дерева и, протянув мне, сказал:
— Ступай в Красное Дерево и принеси мне оттуда табаку. — И еще сказал: — Ежели меня не застанешь, отдашь Роднику Серобу. Его место — Согорд, это в Хлате.
На следующий день до меня дошла весть о гибели Арабо. На горе Косура есть ущелье, называется Гялараш (Черная крепость). Арабо погиб в этом ущелье в 1895 году, когда с пятью товарищами, переодетыми в курдскую одежду, был поднят со сна и вступил в неравный бой с большой шайкой грабителей.
Его оружие видели потом у одного хаснанского курда.
Но я его просьбу выполнил.

Красное дерево

— Красное Дерево, где ты, я пришел! — крикнул я и вскочил на ноги.
С Ццмака я спустился в долину Муша и, держа направление на запад, прошел пониже сел Ачманук и Кардзор. Так дошел я до села Хоронг. Повыше Хоронга находилось Красное Дерево, которое чужаки называли Гызлахач.
Я сидел на склоне горы Хозмо и по правую руку от себя видел красивый лесок и в нем деревья, сплошь покрытые красным листом. Наверное, по этой-то причине и называлось село Кармир Цар, то есть Красное Дерево.
Я пришел сюда на следующий день после того, как узнал о гибели Арабо. Еще не заходя в село, я вдруг почувствовал, что уши мои словно заложило. Какой-то глухой, глубокий стон доносился со стороны горы Зангак. Я этот шум уловил, еще когда проходил под Кардзором. И чем ближе делалось Красное Дерево, тем сильнее становился шум. В конце концов я понял, что это шумит водопад Гургура, тот, что над Арацаном, — водопад этот слышен еще издали, особенно в ясные ночи и на заре. Арабо про этот водопад говорил: «Потому Гургура зовут, что голос подает и голос тот три дня пути проделывает».
Постепенно я привык к этому шуму и с табакеркой Арабо за пазухой ступил в Красное Дерево. Табак этого края славился по всей Армении. Я помню, как учитель Мелкон частенько наведывался на рынок, чтобы запастись табачком из этого села.
Во всем селе было одно-единственное дерево, и росло оно во дворе церкви.
На мои расспросы, в каком, дескать, доме можно купить самый лучший табак, мне показали дом крестьянина Арменака, который, по словам односельчан, был лучшим мастером по табаку. Еще они сказали, что он бежал в Красное Дерево из Агаронга, что в Сасуне. Долгие годы был в России и только недавно вышел, дескать, из тюрьмы.
Я прошел несколько домов и очутился возле указанного дома. Я увидел низкорослого крестьянина, худого и костистого. На голове красная арахчи. Чем-то черты лица его напомнили мне Арабо.
Но меня в эту минуту ничто не интересовало. Я спешил наполнить табакерку табаком и пуститься в обратный путь.
Арменак повел меня к табачным грядкам, потом в сушильню повел и, показывая на связки и впрямь отменного табака, спросил:
— Тебе сколько же табаку надо?
— Всего лишь коробок, — ответил я.
— И из-за коробка табаку ты шел в Красное Дерево? — Он подумал, наверное, что я шучу, и засмеялся.
Как же он удивился, когда я действительно достал из-за пазухи табакерку и протянул ему. Он повертел ее в руках, внимательно посмотрел на стертый узор, словно хотел вспомнить что-то. Дважды он испытующе взглянул на меня из-под бровей. Кашлянул. Снова обследовал табакерку потом наполнил ее табаком. Крепко умял его пальцами и, закрыв табакерку, протянул мне со словами:
— Не иначе, цель какую-то имеешь, если за одной табакеркой столько шел.
Хотел я ему сказать, что цель моя добрая, но почему-то глаза мои застлали слезы, и он понял, что меня мучает какая-то печаль. Он и сам прослезился и пригласил меня к себе домой, но я посчитал правильным тут же пуститься в обратный путь.
Арменак из Красного Дерева проводил меня до околицы. Маленький, живой человек был, немногословный, все больше со своими мыслями пребывал. Он не спросил меня, откуда я иду, куда направляюсь, да и есть ли мне куда идти...
Лес дивно благоухал. Горделиво возвышались, прильнув к друг другу или же стоя рядышком, граб, ольха и белый тополь. Но главным в лесу был краснолистый клен.
— А из этого дерева, крепкого, тяжелого, наши деды изготовляли стрелы, — сказал Арменак, приближаясь к какому-то дереву. — Посмотри, какой здоровый блеск у его листа. — Вот и весь его разговор.
Он сорвал ветку, — наверное, чтобы сделать из нее посох, - и, медленно ступая, пошел обратно. А я, пройдя несколько шагов, растерянно остановился на опушке леса.
Я был просто потрясен. Стоял и не знал, куда же мне идти. Несколько раз я поднес табакерку к лицу, чтобы почуять дух Арабо. Потом положил ее за пазуху и быстро зашагал в сторону Мушской долины, не отрывая глаз от Хлатских гор.
И чем дальше удалялся я от Красного Дерева и горы Зангак, тем глуше делался вой Гургуры. Успокоившись после гневных воплей Арацани, мои уши стали внимать мягкому журчанию Медовой речки.
Только в одном месте я сделал остановку: то был Сохгом, знаменитый своим луком и сладкой репой. В окрестностях этого села речка моего родного города вливалась в воды Меграгета — Медовой речки. Добираясь до этих краев, она прекращала свое существование, сливаясь с большой рекой, делаясь неузнаваемой и неуловимой.
Моя жизнь похожа на эту речку, подумал я.
Я шел по направлению к Хлату, удаляясь от родимого края, будто сливаясь с чем-то большим и незнакомым. Вернусь ли я когда-нибудь в Муш, бог весть.

В горах Хлата

Согорд находился в Хлате. Армяне и курды называли этот край Хлатом, а турки — Ахлатом.
От Сохгома я повернул на восток и пошел к Хлату, миновав села Азахпюр и Арагили Бун*, что в Мушской долине.
_____________________
* Арагили Бун — букв.: «Гнездо Аиста» (арм.)
_____________________

Гнездо Аиста... Название этого маленького армянского населенного пункта на протяжении многих лет, переходя из уст в уста, превратилось из Арагили Бун в Алиглбун.
На краю села меня остановила какая-то старуха.
— Куда путь держишь, парень?
— В Хлат иду.
— В Хлат? В какое село?
— В Согорд, — ответил я.
— Остерегайся песков Шамирам и воронок с мелкими колючками, лао. Странник-голубь за кормом пойдет, в западню попадет, — предупредила старуха и рассказала старую историю, случившуюся в песках Шамирам.
Правителем горы Немрут был некий спесивый, надменный князь. Однажды этот князь велел нагрузить караван верблюдов песком из Ванского моря и пригнать их на вершину Немрута, чтобы вознестись на небо, одним ударом меча повергнуть бога и сесть на его Место. Отец небесный, рассерженный, обратил верблюдов в камни на том самом месте, где дорога сворачивает к селу Шамирам, а гору Немрут проклял и поразил громом — на ее месте образовалась гигантская воронка, из которой по сей день поднимается желтый пар. Бесстыжий князь был наказан, а господь, сжалившись, наполнил воронку холодной родниковой водой, чтобы землепашец мог возделывать свои поля.
— У бессовестного нет бога, у бесстыжего — совести, — заключила старуха и ушла.
Несмотря на то что алиглбунская старуха предупредила меня насчет «каменных верблюдов», я все же заблудился — чудом только меня не поглотили немрутские пески. Село Шамирам лежит в маленькой низине у подножья Немрута. Рядом возвышаются четыре больших холма, а чуть подальше находится еще один, пятый, остроконечный холм; вытянув шею, он смотрит на Немрут. Ни дать ни взять верблюд. А ну как сейчас эти пять окаменевших верблюдов поднимутся и пойдут на меня; у меня прямо мурашки по телу побежали, я ускорил шаги, чтобы быстрее попасть в Согорд. Но вместо этого очутился на поле, усеянном колючками и сухим кустарником.
Струящиеся из-под ног ручейки песка и бесконечные воронки так и затягивали. И впрямь, я был в этих краях как странник-голубь — на каждом шагу меня поджидала западня. Один из моих башмаков потерялся в песках. Я попытался найти его, но не смог и стал уже жалеть, что пустился в такое чреватое трудностями путешествие.
Насилу я одолел пески и верблюжьи колючки. Но тут передо мною встало новое препятствие. Жандармы султана поймали старика касурца и, связав его волосяной веревкой, куда-то вели. Они хотели выпытать у него, где прячутся фидаи. Из их разговора я понял, что начальника жандармов звать Галиб, а имя мученика — староста Хечо.
— Где ты видел Сероба и его людей? Когда? — орал жандарм.
— В прошлом месяце видел. Пристали они ко мне: отведи, мол, к горе Куртык. Ну я и отвел их к Куртыку.
— А от Куртыка куда они пошли?
— К Косура-горе.
— А от Косуры куда их повел?
— От Косуры к Хатавину пошли.
— По дороге они курили?
— Да вроде бы и курили.
— Окурки на землю бросали?
— Нет, эфенди. Размяли в руках и развеяли по ветру.
— Там, где они стояли, земля была или трава росла?
— Трава, эфенди, трава.
— Во что они были одеты?
— В чохах* все были. Кой у кого на голове папаха была.
_____________________
* Чоха, чуха — верхняя одежда типа армяка.
_____________________

— Куда дальше пошли?
— Откуда же мне знать? Одна гора Хатавин — десять дорог, поди разберись, по какой пошли.
— Ты меня знаешь, рес Хечо, — заорал жандармский начальник. — А я и тебя знаю, и деда твоего знал, и прадеда! Не шути со мной, староста!
— А чего мне бояться? Самое большее — голову отрубишь, горстка крови оросит землю... Что я, всем фидаи дед родной, что ли, чтобы места их знать?
— Ты как наш подданный обязан был поймать врагов султана и сдать их нам.
— Это же птицы, эфенди, как их поймаешь? Фидаи не ведают границ. Да они через сто аширетов, через тысячи гор перелетят и сядут на нужную им гору. А завтра, глядишь, еще куда-то полетели. Рука у султана длинная, пусть он и ловит их.
— Значит, ты не хочешь сказать нам, где отряд Сероба?
— Убьете — и то не скажу.
— А может, на Немруте?
— Ну да, так бы они и дали тебе и твоим красноголовым башибузукам мучить меня.
Хечо говорил смело, кричал на них, можно сказать, да еще и трубкой об землю в ярости постукивал.
— А когда Сероб на Куртыке был, что он сказал крестьянам?
— Сероб сказал: «Вы в стране султана без хлеба можете прожить, без оружия же — вам нельзя».
— Еще что сказал?
— Еще сказал: «Я родом из благополучной семьи. Но надо, чтобы и счастливые иногда плакали — чтобы несчастные утешились. И поэтому я первым делом наш большой дом, наш очаг в хлатском Хче разрушил, чтобы матери моих врагов, когда захотят проклясть меня, не могли сказать: «Да разрушится дом того, кто наш дом разрушил».
— И ты не хочешь показать нам место этого бунтовщика?
— Я вам его слова поведал, а где он — не знаю.
— Быстро укажи его место, не то испечем тебя в этих песках.
— Не скажу.
По приказу Галиба жандармы снова начали пытать старосту, потом, привязав к шее большой камень, зарыли живьем в песках. Засыпали песком по горло. Голова только торчит, страшно смотреть. Потом принесли охапку верблюжьих колючек, рассыпали возле старосты, сунули ему в рот трубку, сказали: «Кури теперь». Подпалили колючки и удалились.
Когда они спустились в ущелье, я пополз к страждущему соотечественнику своему, землепашцу Хечо, ногами-руками раскидал огонь, снял камень с его груди...
Вскоре я увидел, как старик выбрался из песков и, сердито попыхивая трубкой, спустился в ущелье. А я с табакеркой Арабо за пазухой продолжил свое восхождение.
Наконец с большим трудом я одолел гору Немрут, оставив позади пески Шамирам и каменных верблюдов с колючками.

На Немруте

Село Согорд располагалось на высоком склоне Немрута. Я нашел нужный мне дом и постучал в дверь.
— Кого ищешь? — спросили изнутри.
— Родника Сероба.
— Тебе в горы надо идти, — сказали. — И сам он, и Сосе в горах.
Потом они увидели, что разутый я, кинулись обувь мне искать, ничего подходящего не нашли. А я что имел при себе, оставил у них, чтобы налегке шагать. Я только хлеба у них немножко взял и пустился в путь.
Бедный мой отец, откуда ж ему было знать, что его сапожник-сын останется однажды без обуви.
Я прошел мимо кладбища, которое было отделено от села каменной стеной, и стал взбираться в гору. На мое счастье, гора была покрыта синими цветами первоцвета и ласкающей глаз свежей зеленью.
Родника Сероба я нашел в каменистой лощине Немрута сидящим на скале. Сероб был более крепкого сложения, чем Арабо, выше его и куда как лучше вооружен. У Арабо была всего-навсего простая берданка, а Сероб держал в руках мосинскую винтовку. На нем был кожаный патронташ, перекрещивающийся на груди. Лицо смуглое освещенное большими глазами. Голова обвязана серым платком, концы которого свободно болтаются.
— Что, пришел пташек посмотреть? — спросил Родник, смерив меня взглядом с головы до ног.
В те дни «пташками» именовали тех армянских селян, которые, взбунтовавшись, уходили в горы, — имея в виду их бродячий образ жизни.
— Нет, пришел сам пташкой стать, — смело ответил я и, вытащив из-за пазухи табакерку с табаком, протянул ему.
Сероб взял табакерку, понюхал и говорит:
— Красного Дерева табак. Куришь?
— Нет.
— А что же делает эта коробка у тебя?
— Табакерку мне Арабо дал, а табак я в Красном Дереве взял.
— Ты знал Арабо?
— Ровно год служил у него, — с гордостью подтвердил я.
— Как звали его коня?
— Тилибоз.
— Ну раз так, оставь табакерку себе, а табак мне дай. — С этими словами Родник Сероб вытряхнул табак в свой кисет, а табакерку вернул мне.
— Молод ты еще, чтоб браться за оружие. — Ясное дело, Родник Сероб хотел отправить меня обратно.
Дай, думаю, скажу, что оружием пользоваться я умею, но тут он вдруг поглядел на ствол своей винтовки и говорит:
— Ежа можешь поймать?
— Отчего же нет, — отвечаю, — чего проще.
— Ну так пойди принеси мне ежа. Я тут же поднялся на холм, поймал несколько ежей и вернулся к нему.
— Молодец. Мне один был нужен, а ты сколько приволок. Ну-ка почисти салом ежа ствол.
У Родника Сероба ствол был длинный, кольчатый. Я тут же при нем освежевал ежа, отделил сало и стал чистить ствол. С большим усердием я работал, понравилась ему моя готовность.
Когда ствол заблестел, Сероб спросил:
— Значит, ты хочешь остаться у меня?
— После Арабо единственное мое желание быть с вами, — сказал я.
И я остался в горах Немрута у Родника Сероба.
О землеробе этом давно уже шла слава защитника простолюдинов. Он и его жена Сосе с шестнадцатью солдатами особенно отличились в знаменитой битве при Бабшене, с той поры в народе о них слагали песни.
Сероба и всю его семью преследовали люди султана. «Как бы сделать, лесенки такой нет — подняться да богу пожаловаться. Хотим не хотим, а в горы должны податься, чтобы честь свою и жизнь защитить», — сказала как-то Сосе и ушла в горы в отряд мужа.
Сосе я увидел на следующий день на заре. Мы с Серобом пришли к какой-то горной речушке, а на противоположном берегу в это время показались вооруженные мужчины — человек семь-восемь. Они закатали штанины, перекинули постолы-трехи через плечо и вошли в воду. Один из них держал за руку идущего следом молодого солдата — другой рукой он удерживал над головой оружие, — пытался противостоять волнам. Холодная вода захлестывала выше колен. Молодой солдат, дойдя до середины реки, остановился и еще немного закатал штаны. Два-три солдата при этом отвернулись, а тот, кто держал его за руку, прикрыл лицо рукавом.
Молодым солдатом оказалась Сосе, одетая в мужское платье. Все вышли из воды мокрые. Сосе отделилась, спустила брючины — а лодыжки синие-синие — и стала обуваться. Я заметил, как один из гайдуков, проходя рядом с Родником Серобом, покачал головой:
— Не дело это, паша, не дело.
Светловолосой, красивой женщиной была Сосе, стремительного роста, на румяном лице горделивая улыбка. Но еще краше и горделивей была она в своем наряде гайдука, с перекинутыми на грудь косами, с плотно охватывающим талию патронташем.
Родник Сероб присоединился к своим «пташкам», и отряд двинулся.
Не только Сосе, но и два брата Сероба, тоже землепашцы-ранчпары, и старший сын, убежав от султанского ига, обитали в горах. Воины Сероба были крестьяне из горных селений и долины. Имена некоторых из них в первый день даже навели на меня трепет: Лев Аваг, Усатый Карапет, Беспощадный Ованес, Молния Андреас, Лоло Аджи, Град Тадэ.
Оставшись на Немруте, я уже не расставался с «пташками» Родника Сероба, я и сам стал одним из них. Я вылавливал ежей в горах, чистил ружья товарищей, приносил для отряда хлеб и молоко — у пастухов брал.
Эти семь-восемь воинов всегда вместе держались, и Сосе тоже всегда с ними была. Иногда они группой исчезали. Я никогда не знал, куда они ушли, для чего.
Армяне-селяне частенько заявлялись в горы: «Сероб, хаснанские курды наше стадо увели, помоги нам», «Сероб, Арабо нету, ты наш защитник», «Учителя из Икны снова в тюрьму засадили, что делать, Сероб...» И Сероб, землепашец Сероб, фидаи Сероб, всюду поспевал. Всем сердечную жажду утолял. Потому и прозвище было дано ему Родник.
Однажды в февральский снежный день, когда мы находились в Согорде, воины султана вдруг окружили село. Искали предводителя повстанцев — Родника Сероба то есть. Сероб взял винтовку и покинул село, чтобы не стать причиной погрома. У него был белый балахон поверх одежды, и он спокойно пробирался по снегам. Султанские воины не поспевали за ним, потому что лошади по брюхо проваливались в снег. Время от времени Сероб оборачивался и стрелял. Три всадника султана были убиты. Сероб поднялся на Немрут и глазами искал меня, а я с мешком хлеба за спиной уже сидел на вершине горы и спокойно поджидал его. Жандармы, решив, что Сероб погиб в окрестностях Немрута, убрались восвояси.
Мы с Серобом достигли кратера горы. Широкая горловина была в клубах рыжего пара: из кратера били горячие источники.
Когда уже все — и армяне, и турки, и курды — считали Сероба погибшим, герой Согорда вновь объявился в хлатских селениях живой-невредимый, и народ начал слагать о нем легенды и прозвал его Немрутским Львом. Имя это частенько встречалось и в курдских песнях и даже дошло до слуха султана.
В сентябре этого же года снова надолго исчезла Сосе. Когда армяне Багреванда восстали против султана, Сосе поднялась в багревандские горы и руководила крестьянским восстанием.
Впрочем, воинам Сероба не нравилось то, что в их отряде находилась женщина. Сосе была храбрая. Но храбрейшему из храбрых не пристало водить с собой жену, пусть даже переодетую в мужское платье, пусть даже храбрую. Из-за Сосе несколько повстанцев уже покинули отряд Сероба, в том числе один из преданных его солдат Андраник.
Трое недовольных были самые любимые солдаты Сероба, его близкие друзья, один из них — Молния Андреас из села Шамирам, того самого, среди песков. Молния андреас всегда шел во главе отряда и отвечал за дорогу. Лицо его внушало всем ужас, он носил на голове громадную овечью папаху, а усы его доходили до ушей.
Другой был Лоло Аджи, еще его звали Аджи Гево, он участвовал в боях при Ханасаре и Бабшене. Лоло Аджи был верным телохранителем Сероба. И третий — Град Тадэ из сасунского села Фетара. Этот чуть ли не младенцем взял в руки оружие — вместе с отцом своим он участвовал в знаменитых битвах под предводительством князей Грко и Пето.
Беспокойным воином был Тадэ, страсть как нетерпеливым. Всегда он первым стрелял, не выдерживал. Битва еще не началась, а он палит.
Однажды он метнулся к скале, спрятался за нею и давай с невероятной быстротой открывать и закрывать затвор.
— Ты что там делаешь, Тадэ? — спросил Родник Сероб, приближаясь.
— Разбираю пули, паша, полую от полной хочу отделить, — ответил Тадэ и, покусывая усы, дернул изо всех сил курок.
Сероб рассердился, отобрал у него винтовку и пригрозил, что выгонит из отряда, если Тадэ будет нарушать порядок и стрелять без приказа.
— Не дело это, паша, не дело... — всякий раз говорили Молния Андреас, Лоло Аджи и Град Тадэ, когда, переходя горные речки, вынуждены бывали по очереди переводить Сосе за руку.
И вот однажды они сказали Серобу:
— Отправь Сосе в Сасун, а сам оставайся на Немруте с нами.
— Воду когда переходим, какое она имеет право оголяться при нас? Стыдно нам на ее босые ноги смотреть.
— Не миновать нам беды из-за Сосе, увидишь, — сказали.
Душа Сероба была в Бабшене, а сердце в Сасуне. В сасунском селе Гели был у него старый друг по имени Тер-Кадж. Увидел Сероб, что правы его солдаты, взял Сосе и ушел в Гели.
И меня с собой взял.
Село Гели (или иначе Гелигюзан) находилось в ущелье. Речка делила село на две части. А вообще село состояло из множества кварталов, и каждый квартал имел свое название. Все дома построены были на покатом склоне горы Андок, каждый дом — на отдельной скале. Главные кварталы были — Тахврник, Харснгомер, Гарипшан, Мхитар, Тех и Гюх, что означает село.
Дом Тер-Каджа находился в Гюхе.
Постучался Сероб в дверь Тер-Каджа и сказал:
«Оставляю Сосе у тебя, а я ночь только заночую, на рассвете соберешь меня в дорогу».
Тер-Кадж сказал: « А давай-ка и ты оставайся в Сасуне. Столько времени в Хлате был, поживи-ка теперь у нас несколько лет».
И все крестьяне хутские повалились ему в ноги, говорят:
— Арабо нет, будь хозяином в стране Арабо.
И ночь Сероба сделалась неделей, а неделя — месяцем.
Видя, что Немрутский Лев запаздывает, воины его собрались и тоже пришли в Сасун.
У Сероба сын был, в Хлате жил, звали Акоп, и два брата — Мхо и Захар.
Все трое гайдуки были.
Они тоже пришли в Сасун.

Выстрел в селе Гели

После смерти Арабо своими смелыми действиями прославился в Сасуне один молодой парень по имени Геворг.
Геворг был родом из сасунского села Мктинк, что в провинции Бсанк, воевал в отряде Арабо и Сероба.
Отец его был знаменитый охотник. Сына своего он отдал в монастырь Аракелоц, хотел из него монаха сделать. И вот однажды сын уходит из монастыря, идет домой. Приходит — видит: дома на стене ружье кремневое висит, а под ним на тахте богатырь спит, лицом к стене, одет в черную абу.
— Отец мой, не иначе, — говорит Геворг, не сводя глаз с оружия. Будит великана и говорит: — Я четыре года проучился в монастыре. Дай мне теперь ружье, пойду разыщу отряд Арабо, с ним и останусь.
— Прочь с глаз, щенок, куда тебе до Арабо! — сердится отец и велит сыну вернуться в монастырь и читать свои шараканы*.
_____________________
* Шараканы — средневековые религиозные песнопения.
_____________________

Геворг, обиженный, покидает родительский дом.
Проходя по селу, он видит, как два багревандских курда зверски трясут орешину во дворе церкви, Геворг в сердцах набрасывается на них. Завязывается драка. Испуганные односельчане прячутся по домам, и Геворг, изрядно побитый, с проломленной головой, уходит из села.
Армяне, беженцы из сел Бсанка, основным своим прибежищем избрали город Алеппо, там они работали большей частью в пекарнях и на мельницах. Арабы, чтобы отличить сасунских армян от прочих, называли их сусани.
Геворг находит двух путников-торговцев, следующих в Дамаск, и присоединяется к ним, а самому ему в Алеппо нужно.
Дойдя до городских ворот, торговцы говорят:
— Вот тот город, что называется Алеппо, а мы дальше идем.
Геворг стоит у входа в незнакомый город и не знает, что делать.
Вот и Арабо, думает он, точно так же стоял, растерянный, перед городскими воротами, когда шел в Алеппо наниматься на работу.
Из-за плоских кровель показывается купол церкви.
— Как название этого храма? — спрашивает он у какого-то араба.
— Сорока Святых Младенцев.
— Кто построил?
— Один сусани.
— Строитель жив?
— Строение есть, а кто построил, того давным-давно уж нет. Тысяча лет этой церкви. Великий халиф Дамаска, — продолжает рассказывать старый араб, — пришел однажды в Алеппо. Никто не встретил его, один только сасунский мастер-кожевенник оказал почести. Халиф растрогался и спрашивает сасунца:
«Что мне сделать для тебя, добрый человек?»
«Я родом из села Гомк Бсанкской провинции. В Сасуне это, великий халиф, — говорит кожевенник. — В нашем селе церковь была Сорока Святых Младенцев. Если хочешь сделать мне милость, дай клочок земли, я построю здесь такую же церковь для живущих в Алеппо сасунцев».
«Сколько земли тебе надо?» — спрашивает халиф.
Сасунец под мышкой держал кусок сыромятной кожи. Бросает на землю и говорит: «С эту вот шкуру бычью».
«Если сравнить с тем, что ты сделал, слишком мало просишь», — замечает халиф и, взяв у него кусок кожи, разрезает на тонкие ремешки и, связав их, получает нужную меру и дает сасунцу в самом центре города клочок земли.
И сасунец строит там свою церковь.
...Утром звонарь, направляясь к колокольне, видит:
лежит перед храмом юноша с перевязанной головой.
— Кто ты, парень? — спрашивает звонарь, разбудив спящего юношу.
— Я бсанкский Геворг.
— Странник, значит?
— Странник, и голова у меня, видишь, разбита.
Приходят на утреннюю службу алеппские армяне. Выясняется, что два-три человека знают родителей Геворга. Окружают его, спрашивают, зачем, мол, он в эти края пришел.
— Заработаю денег, куплю ружье, пойду спасу страну от султана, — говорит Геворг. Потом рассказывает про то, что случилось с ним в родном селе.
Несколько пекарей и мельников родом из Сасуна думают: от нас проку никакого не было, может, этот чокнутый что сделает? Складываются, покупают для Геворга ружье и отправляют в Сасун — обратно, значит.
— Что ж, ступай спасай армянскую нацию!
Один старый пекарь выражает сомнение.
— Этот парень, — говорит он, — явился сюда с разбитой головой. Избитый двумя курдами из-за каких-то орехов — как мажет такой человек целую нацию спасти?
— А ты поверил бы, если б тебе сказали, что какой-то несчастный кожемяка Гомка попадет в Алеппо и в одиночку целую церковь построит в центре города? Пока человеку не разобьют башку, он боль народа не поймет, — возражает ему другой пекарь.
— Храбрый, видать, парень, пусть пойдет испытает судьбу, — вступает в разговор третий.
А отец с матерью ждут Геворга неделю-другую — сына нет и нет.
— Ох, пропал-погиб наш бедный сын, — говорят они и сокрушенно хлопают себя по коленям.
У отца Геворга было несколько братьев. Один из них высказывает предположение: племянник-де отправился в Алеппо. Решают одного из братьев отправить на поиски.
— Да с добрым утром, Христос ласковый, — говорит старший брат и пускается в путь на заре.
А Геворг, разминувшись с ним, приходит вооруженный в Сасун. По дороге Геворг убивает дикого козла и с тушей за плечами входит в дом. Дом, да какой дом — крепость целая из базальта. Кладет добычу на пол и ложится на тахту лицом к стене.
Входит в дом отец, видит: незнакомый человек спит на тахте, в изголовье ружье висит, на земле убитая дичь лежит.
— Не иначе, это сын мой, — говорит отец и будит спящего юношу.
— Плохой сосед вынудит человека взять в руки оружие, — говорит Геворг.
Взяв ружье, он в тот же день уходит в горы и, разыскав отряд Арабо, присоединяется к нему.
После смерти Арабо Геворг перешел в отряд Родника Сероба. В одном из сражений он убил самого влиятельного чауша султана, за что и получил кличку «Геворг Чауш».
Чуть пониже среднего роста был Геворг, смуглый и плечистый, с горящими глазами. Волосы черные, кудрявые, брови густые, красивого рисунка. Арабо часто рассказывал о нем, но в лицо я его никогда не видел. А Сероб говорил, что он пользуется большой славой среди курдов и так бойко говорит по-курдски, что не отличишь от курда.
В Сасуне настрого запрещается умыкать девушек — чтобы не нарушать мира в армянских деревнях.
— Бороды вам повырываем, если обвенчаете умыкнувшего, — предупреждали сасунцы своих священников.
Когда Родник Сероб гостил у Тер-Каджа, пришла весть о том, что один из дядьев Геворга Чауша умыкнул женщину из сасунского села Ахбик. Сельчане нагнали виновника и привели к Немрутскому Льву. Они пришли как раз в то время, когда я чистил винтовку Родника Сероба.
Ответчик был немолодой мужчина с большущими усами, в трехах из буйволиной кожи.
— Для кого умыкал эту женщину? — спросил Сероб.
— Для себя, — смело ответил мужчина, дядя Геворга.
— Где увидел ее впервые?
— В храме Аракелоц.
— Из какого села сама и почему пошла в храм?
— Из села, что в долине, а выдана замуж в Сасун.
Муж десять лет как ушел из дому, и никакой помощи от него нету. Бедная женщина обратилась в церковный приход Муша: дескать, трудно ей. Приход написал письмо варжапету Ованесу, чтобы тот принял ее в храм с условием, что она будет работать там прислугой и получать за это церковный харч.
— А ты что же в церкви делал?
— Я в церкви хозяйством ведал.
— Эту женщину из села увел или из церкви?
— Из села.
— Где находится село?
— На Цовасаре.
— Ахбикцы вас где настигли?
— На бсанкской дороге.
— У этой женщины муж есть, как смел ты умыкать ее? К тому же ты стар, а она молода.
— В нашей стране тысяча удивительных вещей происходит, паша, пусть это будет тысяча первая, — отвечал сасунец.
— Говори правду, для себя ты эту женщину уводил или для Геворга?
— Для себя, паша.
— Не знал разве, что в Сасуне закон этого не дозволяет?
— Знал, но вот же... получилось...
Человека этого отвели в сторонку. Привели женщину.
— Ты почему с этим человеком бежала? — спросил паша. — Для кого шла, для него или же для кого другого?
— Для кого же еще, паша? Муж мой десять лет меня вдовой продержал, осталась я на милость церкви.
На второй день их снова привели на допрос. Ахбикцы упорно требовали суда над ними. Сероб вызвал к себе старосту Ахбика, несколько князьев из Гели и Тер-Каджа. Они поклонились предводителю своего края и сказали в один голос:
— Поручи расправу над ними нам, паша.
В это время пришли с сообщением — дескать, Геворг Чауш только что пришел в Тахврник. Сероб послал за Геворгом двух солдат.
Село Гели длинное, кварталы его находятся на большом расстоянии, друг от друга. Чтобы позвать кого-нибудь из соседнего квартала, надо кричать во всю мочь.
К Цовасару спускалась гора Хтан неподалеку от Андока. Солдаты Сероба взошли на Хтан и давай кричать:
— Геворг Чауш, иди в дом Тер-Каджа!
— Твой дядя женщину украл из села Ахбик, слышишь, Геворг Чауш!
Геворг Чауш взял ружье и, перейдя гору Хтан, пришел к гайдукскому своему главарю.
— В доме Тер-Каджа к тому времени набилось множество народу. Знатные князья, священник, крестьяне-землепашцы. И Сосе была тут же.
Поздоровался со всеми Геворг Чауш, повесил ружье на балку, сел.
И Немрутский Сероб обратился к нему с вопросом:
— Как же это так, что ты, самый бывалый солдат этой страны, где закон говорит, что сасунцу не должно умыкать женщину, позволил, чтобы твой дядя увел замужнюю женщину из Ахбика?
На это Геворг ответил:
— Ты мацун и сливки съел, а меня на пустую сыворотку позвал?
Сказал и посмотрел Сосе в глаза.
— Если б ты хоть немного уважал своего предводителя, таких слов я бы сейчас не слышал. Это какие такие сливки и мацун я ел, по-твоему?! — прогремел Сероб и в страшном негодовании потянулся за оружием.
Сосе схватила Сероба за руку.
Геворг поднялся.
— Мой дядя совершил это преступление тайком от меня, — сказал он, — ты в этой стране главный, ты и верши суд, как хочешь, так и поступай, твоя воля.
— Ежели моя воля, то это дело поручаю тебе, бывшему солдату Арабо, ныне моему солдату. Иди и суди, —сказал Родник Сероб и тоже поднялся.
— Мне, значит, поручаешь?
— Тебе.
Геворг Чауш, не говоря больше ни слова, взял свою винтовку, и, опустив голову, вышел из дома Тер-Каджа.
Я из любопытства последовал за ним — он прямиком к сараю пошел, где дядя его и женщина из Ахбика были заперты.
Геворг был в ярости и долго не раздумывал. Самолюбие его было задето. Он встал в дверях сарая, и принесенное из Алеппо ружье выстрелило в грудь родного дяди, Вторым выстрелом была убита женщина из Ахбика, после чего Геворг повесил ружье на шею и с сумрачным лицом удалился в сторону шушнамеркских лесов.
В отряд Сероба Геворг больше не вернулся.
Я впервые слышал выстрел с такого близкого расстояния, впервые видел такое.
А было мне в то время семнадцать лет.

Шапинанд

На следующий день Родник Сероб подозвал меня и дал приклад от разбитого ружья.
— Отнесешь мастеру Шапину, — сказал он и показал, куда мне идти — в сторону Талворика.
Что ж, сказал я про себя, ежели я из Хлата до Гели добрался, значит, и до Талворика дойду. Чем больше человек повидает белого свету, тем лучше.
Я отправился в путь по талворикской дороге, прошел кварталы Гарипшан, Мхитар и Тех и стал подниматься на Андок. Потом обошел гору Хтан, и тут кто-то окликнул меня. Гляжу, а это поливальщик деревенский.
— Куда идешь, эй!
— В Талворик, — сказал я.
— Вот дурень, — крикнул он, — тебе в Тахврник надо, не в Талворик!
Понял я, что неверно иду, вернулся и направил шаги в Тахврник. Благословен тот, кто быстро находит свою стезю.
Тахврник был одним из кварталов села Гели. Дом, который я искал, прикорнул на высоконькой скале. С толстыми стенами был дом, окнами на юг обращен.
На пороге сидел человек, подперев голову рукой, в другой руке трубку держал. Я обратил внимание на то, что у него большие ноги, обутые в громадные трехи. Сутулая спина и могучие плечи придавали ему сходство с великаном. Я думал, он от моих шагов очнется, но он даже не пошевелился. Спал, наверное.
Смело подошел я к порогу. Дверь была одностворчатая, сколоченная из трех толстых ореховых досок. Толкнул я дверь, вошел в дом.
В сенях было темно. По всей длине дрова на растопку были сложены — большущие коряги, сухие поленья. Повернул я налево и вошел в ту часть дома, где находился очаг. Амбар и погреб остались по правую руку. Очаг был устроен в стене в виде полукружья и соединялся с отверстием в крыше — ердыком. Камни в очаге были еще горячие — огонь, наверное, только-только погас. Тут же стояло корытце, полное слоеного печенья, сверху покрыто зелеными ореховыми листьями. И раз уж я самозванцем вошел в дом сасунца и вижу свежеиспеченную гату, дай-ка съем, думаю.
А потом вдруг засомневался. Вдруг да не в тот дом вошел. Быстро метнулся я в сени, чтобы выскочить на улицу, да за балку задел, что-то с шумом упало. Лампадка была. Ладно, подумал я, что с того, что я съел в чужом доме кусок гаты и опрокинул в темноте светильник, не такое уж это преступление.
Потянулся я рукой к щеколде, и вдруг какой-то глухой звук дошел до моего слуха. Откуда, думаю, это? И вижу — в стене дверь; толкнул ее, очутился в просторном хлеву.
В хлеву было темно, сквозь полутьму я разглядел какого-то человека, он что-то мастерил. Луч солнца, пробившись из узенькой щели, слегка осветил хлев. Я немножко освоился в темноте. Пол в хлеву был вымощен булыжником. Местами камни от сырости блестели, особенно возле ясель, где сидел человек — солнечный блик играл у него на лице.
— Кто тут чинит приклады? — спросил я в нерешительности.
— Что у тебя, давай, мастер Шапин сделает, — отозвался из полутьмы человек, не поднимая головы.
Незнакомый мастер работал, сидя на куске войлока. В руках он держал старый затвор, который пытался вправить. Широкоплечий был мужчина, большелобый, с кругловатым лицом, усы рыжие с загнутыми острыми концами. Среди черных волос выглядывала луной плешь. Рядом с ним стоял сундук, а за спиной — седлообразный помост, который напоминал стол плотника.
Мастер Шапин был родом из Гарахисара. Совсем еще молодым бежал из родного села и после долгих скитаний обосновался в Сасуне. Я слышал, что он сын плотника и унаследовал ремесло отца. Но больше он славился тем, что изготовлял приклады и искусно чинил затворы.
— Вот, паша послал, — сказал я и, вытащив приклад из мешка, протянул ему.
— Паша, говоришь?
— Сероб с Немрута.
— Все сейчас пашами заделались. Может, и ты хочешь пашой стать? — Он взглянул на меня насмешливо.
— Нет, я простых людей сын.
— Ремеслом каким владеешь?
— Сапожничаю малость.
— Хорошее ремесло, в жизни не раз тебе пригодится. А читать умеешь?
— Умею, — сказал я.
— «Пес и кот» читал?
— Да.
— Башмак мой прохудился, залатать сумеешь? — спросил он.
— Сумею, да только инструмента нет.
— У меня есть. Сядь рядом, сынок, займись делом, пока я ружье починю, — сказал он и снял с ноги башмак. В башмак песок набился, он вытряхнул и дал мне. Я понял, что он скорее испытать меня хочет, а не то чтобы всерьез починить предлагает. За спиной у него лежала большая военная сумка. Он вытащил из нее сапожный инструмент, я сел рядом с ним и принялся латать его башмак.
Мастер Шапин починил затвор, с которым до этого возился, и взялся за серобово ружье, а я с пылом занялся своим старым ремеслом. Работали мы молча и словно соревнуясь. Когда я кончил дело, он надел башмак и, положив руку мне на плечо, сказал:
— Ладно сработал, сынок, хорошие у тебя руки. А я вот пришел сюда из Тарона, чиню оружие, а иногда оконные рамы и двери мастерю. Иной раз и в роли судьи выступаю, улаживаю разные споры между крестьянами. Что делать, приходится. И где сижу — в хлеву. Нашего Чато хлев. А тут еще болезнь суставов схватила. «Ветер богородицы» называют в народе. Каждый день с палкой в руках спускаюсь в овраг, ложусь на нагретый солнцем песок, чтоб хоть немного боль отпустила. Да еще вот это малость помогает. — Он наклонился, взял с сундука маленький кувшинчик, поднес ко рту. Водка была. Отхлебнул.
Потом рассказал, как Родник Сероб вначале помог ему, в Саригамише дело было, но когда он пришел к нему в Хлат, Сероб ему оружия не дал и в отряд свой не принял.
Мне хотелось спросить, знает ли он о чудовищном поступке Геворга Чауша, но я сробел. К тому же мне показалось, он знает, но не хочет говорить со мной про это.
— В Гели, говорят, человека убили, правда это? — спросил он.
— Правда, — сказал я. — Бсанский Геворг убил своего дядю.
— Известна причина?
— Тот женщину украл. Из Ахбика.
— И женщину убил?
— Да.
— Чокнутые эти сасунцы, — усмехнулся в усы мастер Шапин и замолчал, не желая, очевидно, продолжать разговор. — Двух птиц сасунцы любят и чтят — куропатку и орла. Куропатку с курами своими в курятнике держат, а орла — на крыше. Едят репу и мацун, а мысли их — превыше божественных. Интересна, какую весть принес Мосе Имо из Европы... Снарядили мы его к королю английскому, вопросы нации поднимаем.
Я хотел спросить, кто такой Мосе Имо, но тут мастер Шапин кончил работу и обратился ко мне:
— Держи, готов приклад Сероба-паши. — Он вытер приклад грубой бумагой и сунул в мой мешок. — Твой паша держал в отряде свою жену, что по законам гайдуков недозволительно. А дядю Геворга Чауша обвиняют в том, что он женщину умыкнул. Преданный идее человек со всех сторон совершенным должен быть, — сказал оружейный мастер и посмотрел в сторону ясель, чтобы определить время. Солнечный луч перепрыгнул к тому времени на ясли. — Песок в овраге нагрелся небось, — сказал он и, взяв кувшин, снова пригубил. — Кто был в дверях, когда ты шел сюда?
— Человек в больших постолах.
— Заметил тебя?
— Нет, он спал.
— Послушай, мой мальчик, — сказал мастер Шапин и убрал пустой кувшин. — Ежели паша спросит обо мне, скажи, что я этой ночью отправляюсь в Шеник. И вот что я хочу, чтобы ты знал мое настоящее имя. Андраник меня звать. А несколько старых сасунцев зовут меня мастер Шапин, иди — коротко — Шапинанд, то есть Андраник с Шапин-горы. С этого дня зови и ты меня этим именем.
— Шапинанд, — повторили мои губы в темноте. Я взял свой мешок, попрощался с Андраником, бесшумно выбрался из темного хлева и направился к дому Тер-Каджа, где меня ждал Родник Сероб.

Фадэ и алианцы

Какой-то молодой горец с лопатой на плече шел по тропке, опоясывающей Хтан. Тот самый поливальщик был, что указал мне дорогу в Тахврник. В шапке набекрень шел вниз по течению горного ручья. На нем были старые ботинки, красноватые шерстяные штаны, закатанные до колен, волосатая грудь нараспашку, волосы на груди смешались, спутались с черной шерстью абы.
Я поднялся снизу, он спустился сверху — мы встретились с ним на краю только-только зазеленевшего ячменного поля.
— Да славится имя твое.
— Фадэ мое имя,
— Ты что здесь делаешь, на этой горе, Фадэ? — спросил я,
— Мое дело поливать водой землю, весь сущий мир, — сказал он, — и указывать путь заблудившимся.
— Чем же ты поливаешь весь сущий мир?
— А вот этой лопатой.
Он снял с себя лохматую абу, кинул на камень и сел, зажав между коленями лопату.
Фадэ был родом из Верхней деревни Талворика. Султан дал указ построить в Сасуне казармы. Одну из этих казарм решили возвести на поле Фадэ, засеянном репой. Талворикец пришел в ярость и ночью выбрал из фундамента все камни и побросал в овраг. Наутро камни были снова водворены на место, и таскать их из оврага заставили самого Фадэ. Казарма была выстроена до первых снегов.
И поливальщик Фадэ проклял войско султана и с лопатой на плече ушел из Талворика, перебрался на Хтан. Он нашел укромное местечко на этой горе, подальше от глаз людских. Вместо репы он сеял теперь ячмень.
Известен такой случай с Фадэ. На торжественное открытие казарм в Талворик прибывает наместник Багеша. Сасунцы, празднично одетые, при оружии, выходят встретить его. Один только Фадэ отсутствует.
— Где тот непокорный крестьянин, тот, что не подчинился приказу султана? — спрашивает наместник. — Приведите его сюда.
Фадэ с лопатой на плече, с закатанными штанинами спускается с горы, смело идет, встает перед наместником.
— Весь белый свет в мою честь оружие на себя нацепил, а ты почему с лопатой явился? — попрекает его наместник.
— Эта лопата — создатель всего что ни есть на земле, наместник-паша. Сколько бы снарядов и пуль ни взрывалось, все в конце концов склонятся перед лопатой. Так что, выходит, я тебе еще большую честь оказал, что с лопатой пришел.
— Ты что-то задумал, я вижу.
— Храни тебя господь, паша. Я просто думаю, ежели не завтра — послезавтра этот каземат разрушится, столько камня и извести кто вынесет с моего репного поля?
— С султанским казематом ничего не может случиться.
— Не зарекайся. Поди скажи султану, что саженец репы на поле Фадэ сильнее, чем фундамент его каземата.
— Саженец репы?
— Вот-вот. Так и скажи. И прибавь еще, что мир — это мельница и у обоих у нас однажды кончится ахун*.
_____________________
* Aхун — пшеница для помола.
_____________________

— Ахун что такое?
— Когда султан, как я, посеет ячмень на Хтане, а потом потащит урожай на своем горбу на мельницу Миро, тогда-то вы все и узнаете, что такое ахун, — говорит так Фадэ и, повернувшись, уходит снова на свой Хтан, решив не спускаться в Талворик до той поры, пока не разрушится «каземат» на его поле с репой.
Здоровым, сильным человеком был Фадэ. Всегда со своей высокочтимой лопатой, в волосяной абе, с закатанными до колен брючинами, он то поднимался вверх по течению ручья, то спускался, расчищая русло.
Главной заботой Фадэ был большой ручей, который с шумом сходил с гор и, разделившись на несколько ручейков, извиваясь, катился в пропасть. Стоя на возвышении, Фадэ наблюдал, как шумные эти ручейки, подобно белым козам, вспрыгивали друг другу на закорки и бросались в ущелье. Вот он заметил — один из ручейков размыло ливнем. Пошел, подправил, встал и смотрит — что еще надо сделать.
На солнечном склоне Хтана поблескивает синяя гладь. Это ячменное поле Фадэ. Маленький тоненький ручеек, отделившись от большого ручья, пришел, уперся в заграду. Нагнулся Фадэ и рассек лопатой заграду, новый путь воде наметил, пустил ее в глубь поля.
Редко стал видеть людей Фадэ. Прохожие обычно были знакомые горцы. Он знал, кто куда идет, знал даже, кто что в мешке своем несет. Заблудившимся в пути он указывал путь, а бывало, стоит на своем Хтане и вопит что есть мочи.
Когда его спрашивали: «Когда ж ты спустишься со своей горы?» — он отвечал: «Когда султанский каземат разрушится».
Круглый год Фадэ жил под открытым небом. Он заходил в укрытие тогда только, когда снег заваливал его постель. А какова была его постель — кусок войлока вместо матраца и палас-карпет вместо одеяла.
В декабрьские холода он черенком лопаты разбивал тоненький лед на ручье, купался в ледяной воде и, подхватив постель, с лопатой под мышкой шел укрыться на ближайшую мельницу. Его излюбленным местечком была мельница хутца Миро на противоположном склоне Хтана или же знаменитая мельница Тамо на горе Цовасар. Весной, взяв в охапку постель, с неизменной лопатой он возвращался в свои владения.
Шум мельничных жерновов в ущелье да крик низвергающихся сасунских вод — вот сущий мир талворикского Фадэ. Но чего только он не видел, стоя на своей возвышенности! Он даже знал, что происходит с парящим в поднебесье орлом, когда он падает на землю ниц.
Во время нашей беседы Фадэ вдруг вскочил на ноги:
— Кто это перекрыл воду в моем ручье?
Плюнул на ладони и, схватив лопату, метнулся вверх по уклону. Через несколько минут вернулся с огромным коршуном в руках. Орел с коршуном сцепились в воздухе, и коршун, потерпев поражение, упал, в ручей, сбив течение.
— А случалось, чтобы орел сверху падал?
— Было однажды, — сказал Фадэ. — После сильной бури на ту вон скалу упал горный орел. Я пошел посмотреть. До чего же страшная вещь, когда падает орел! Крылья разбиты, а ястребы уже выклевали ему глаза. Потом зайцы решили поживиться, уволокли его к себе в скалы. После зайцев полевым мышам достался. А когда я в последний раз пошел посмотреть — тьма мошек и муравьев там копошилась.
Из-за скалы показались несколько горцев.
— Эгей, алианцы, вы куда это направились? — крикнул им Фадэ, подняв в воздух лопату.
— Идем, чтобы Шапинанда разоружить! — крикнули в ответ алианцы.
— Бедный Шапинанд, что он такого сделал? Что вы хотите от больного, немощного человека, у которого нет иного желания, кроме как посидеть у горячего тоныра* или же приложить к спине несколько горстей нагревшегося на солнце песка...
_____________________
* Тоныр, тондыр — вырытая в земле печь для выпечки хлеба.
_____________________

Один из алианцев все так же — в крик — стал объяснять, что между Шапинандом и сасунскими старейшинами возник спор. Из Муша прибыл человек, чтобы примирить несогласные стороны, но Шапинанд не желает уступать, сидит в Талворике в полутемном хлеву, мастерит оружие для своих солдат.
— Подите сюда, что-то скажу вам.
Алианцы подошли ближе.
— Mоя лопата посильней будет или же Шапинандово оружие?
— Твоя лопата, — ответили те.
— Ну так вам меня надо разоружать, а не Шапинанда. Увидели, чушь говорит, пошли прочь.
— Стойте, еще что-то скажу.
Остановились, ждут.
— Один год на этой горе столько снега выпало, что, ежели б воробей лег на спину к задрал лапки, до самого бога бы дастал. Ну мне: и взбрело в голову однажды взять лопату да и сесть-водрузиться на эти снега. Надел я свою абу, лопату в руки взял, поднялся, сел в ногах у господа бога. Достал кисет, чтобы цигарку раскурить. И вдруг слышу — голое мой из Талворикското ущелья, идет. Вот те раз, я и не заметил, как скатился в пропасть. А лопату свою в небе, значит, забыл. Весною снег на Хтане растаял и моя лопата — бамб! — упала вниз. Так-то в мире дела обстоят. Один день ты на вершине горы, а на, другой, глядишь, голос твой из пропасти доносится. А недавно коршун в воздухе сцепился с орлом. Орел посильней оказался, долбанул хорошенько коршуна, коршун свалился вниз, запрудил мой ручей. Я черенком лопаты спихнул его в сторону, вода снова потекла своим путем. Что ж вы теперь хотите, перекрыть воду в матери-ручье?
— Мы? — удивились алианцы.
— Потому что вы еще глупее, чем этот коршун. Вы собрались идти войной на орла. В такое-то время! Когда Мосе Имо еще не вернулся из страны франков и англичан. Когда Геворг Чауш, покинув отряд Сероба, оплакивает свое горе в лесах Шушнамерка — и в такое-то время вы идете отбирать у Андраника оружие?
— Не одни мы — и шеникцы с нами.
— Ну и эти — не меньшие дураки. Вы хотите перекачать воду в самом истоке нашей нации, но берегитесь — как бы
вам самим не полететь кувырком. Всех вас черенком этой лопаты спихну в сторому, и вода потечет своим путем, понятно?!
— Этот поливальщик чокнутый, не иначе, — сказали алианцы и удалились.
— Сами вы чокнутые, да еще тот султан падучий, который на моем поле каземат построил, — заорал талворикец и швырнул им вслед мертвого коршуна.
Смеркалось уже. Оставив Фадэ на его ячменном поле возле ручья, я взял свой мешок и поспешил в дом Тер-Каджа, к Роднику Серобу.

Клич Сосе

Впрочем, судьба мне на этот раз не улыбнулась.
Вскоре пришло известие, что алианцы, объединившись с шеникцами, ворвались в Талворик и, обезоружив Андраника, отвезли его в Семал. И сидит теперь там Шапинанд под замком.
В Муше власть была в руках жандармского начальника Хюсны-эфенди, а в Сасуне правил курд Бшаре Халил-ага. К тому моменту, когда Андраник был обезоружен, от султана пришел приказ — доставить ему живым или мертвым Родника Сероба.
В сасунском селе Гехашене жил князь по имени Аве. Аве был старостой в своем селе. Увидав, что немрутского героя силой не взять, Хюсны-эфенди и Бшаре Халил решили отравить Сероба с помощью Аве; за это Хюсны обещал старосте Аве кувшин золота.
Вызнал Аве, что Сероб расставил своих ребят по кварталам, а сам с Сосе живет в горах в хлеву Тер-Каджа. Стал Аве навещать Сероба, с другими князьями приходил, знакомыми Сероба, и каждый раз приводил с собой мула, груженного разной снедью, так что в конце концов полностью завладел доверием Родника Сероба и Тер-Каджа.
И вот Аве получает из Муша приказ — прикончить Сероба. Снова отправился Аве к Серобу, но на этот раз с отравленной едой. Яд Хюсны обладал таким свойством, что действовал не сразу — три-четыре дня человек находился в бессознательном состоянии, парализованным.
Сероб, ничего не подозревая, съел принесенный старостой сыр и выкурил папиросу. Аве в тот же день оповестил Халила о том, что Сероб яд принял. После этого Аве отправился в Муш и получил обещанный кувшин золота. Халил сообщил о случившемся в Багеш. В ту же ночь войско султана двинулось от Багеша к Брнашену будто бы для того, чтобы расправиться с непокорными сасунскими курдами.
Руководил войском бек Али.
Одновременно под руководством Халила пошли на Гели вооруженные курды из Хулба и Хианка. Войско султана насчитывало пятьсот аскяров, а курдский аширет — тысячу с лишним человек.
Гели был осажден в октябре 1899 года, когда все село спало. В горнам хлеву спал Родник Сероб, положив голову на приклад. Утром Сосе, взяв бинокль, вышла во двор. И видит: возле церкви Тух Манука войско движется.
— Паша, — окликает мужа Сосе, — аскяры возле церкви!
Сероб вышел из хлева, взял бинокль, но с глазами что-то неладное творилось, не разглядел ничего. Вернулся, чтобы взять ружье, ноги подкосились, упал. Поднес руку к голове — волосы в руке остались.
— Горе мне! Гехашенский староста Аве яду в мой хлеб подсыпал! — закричал Сероб, ударил себя по голове и пожалел, ох как пожалел, что ночь его в Сасуне неделей сделалась, а неделя — месяцем.
На его крик сбежалось все село. Проснулся и Тер-Кадж.
Черное войско текло мимо церкви Тух Манука к горному хлеву, прятавшему Сероба.
Сосе схватила Сероба за руку, чтобы помочь ему подняться, но под его тяжестью упала сама. Тер-Кадж и его сын Адам кинулись на подмогу, но просвистела пуля-злодейка и Тер-Кадж замертво упал рядом с героем Согорда.
И вдруг как ураган объявились четверо солдат Сероба и вместе с Сосе подняли предводителя на руки, умчали к Андоку. На Андоке вершина есть под названием Амбарн и— принесли его туда. Сосе вложила ружье в руку Сероба, но рука Немрутского Льва отказалась принять оружие. Предводитель гайдуков с трудом выстрелил раза два и упал без сил.
И пали в героической схватке на Амбарни братья Родника Сероба Мхе и Захар и сын Акоп. Погибли и те четверо из семи солдат, что пришли с ним из Хлата в Сасун. Ну, Тер-Кадж, сказано, лежал мертвый возле своего жилья.
После Тер-Каджа остался один сын — Тер-Кадж Адам, после Сероба — вдова его Сосе и несколько верных солдат. И крикнула Сосе из Андока так, чтобы голос ее дошел до Талворика. Поднялась на скалу и крикнула: «Андраник, Серобу худо, с Геворгом, с Макаром идите на помощь!»
Последний раз выстрелил Сероб и отбросил в сердцах оружие.
Сосе взяла ружье героя, зашла за скалу, стала стрелять в ярости. От бессилия, от беспомощности рычал Сероб, глаза его метали молнии. На горе Амбарни умирал в одиночестве Немрутский Лев.
И во второй раз крикнула Сосе. Поливальщик Фадэ услышал ее клич и прогремел-прокричал в сторону Талворика, стоя на Хтанском отроге: «Серобу худо, эй, спешите на помощь, торопитесь!»
Но не было Геворга, и не слышал криков о помощи Андраник. Первый, удалившись в леса Шушнамерка, оплакивал свое горе, а второй, безоружный, сидел в хлевах Семала запертый.
Сосе поднялась на Хтан, дошла до поливальщика Фадэ, и они, стоя на вершине горы, прокричали в один голос: «На помощь!»
Андраник в Семале, услышав этот клич, поднялся на кровлю и заметался сам не свой от гнева. Тут откуда ни возьмись его ребята, надели на него патронташ, дали в руки оружие и двинулись с ним вместе Серобу на помощь.
В это самое время вражеская пуля насмерть поразила Родника Сероба. Прискакал сасунский правитель Халил-ага, отрубил голову мертвому герою и, взяв в плен раненую Сосе, дал приказ бить отбой. Вскоре войско султана и всякий прочий сброд покинули горы.
Впереди войска ехал всадник, вез голову Родника Сероба, воткнутую на палку. Сзади на лошади ехала раненая Сосе, два жандарма поддерживали ее с обеих сторон за руки, а лошадь за уздцы вел староста Аве. За Сосе двигался Али-бек со своим войском.
Голову Родника Сероба привезли сначала в Муш, потом в Багеш повезли. Два дня отрубленная голова была выставлена на городской площади. На третий день ее передали армянской церкви Багеша.
Епископ армянский и служка церкви похоронили голову немрутского героя в восточном крыле под старой шелковицей. Похоронили и, благословив, удалились.

Голова в Багеше, тело в Андоке,
Равный тебе в смелости найдется ли снова?
Спи в святой земле города Багеша,
Под старой шелковицей Кармракского храма.

Я покинул Сасун и отправился в Багеш. Там я разыскал церковь Кармрак и всю ночь лил слезы над несчастной могилой, где покоилась голова, немрутского героя, храбрая его головушка.
Так в слезах и заснул я на этой могиле. Разбудил меня утром турецкий жандарм. Он отвел меня в тюрьму.

В тюрьме Багеша

Багешская тюрьма находилась чуть повыше церкви Кармрак, на высоком утесе.
Многие томились в этой тюрьме, и вот, как видно, дошел черед и до меня. Жандарм, дав мне подзатыльник, втолкнул в тюремный коридор, какой-то тучный мужчина записал мое имя в особый журнал и, вверив меня все тому же жандарму, отправил в подвал.
Здесь я увидел палача из палачей — знаменитого Расима-эфенди.
Мхе Чауш и Расим-эфенди... Не было в городе Муше и в городе Багеше никого, кто бы не знал имена этих чудовищ. Первый был палачом мушской тюрьмы, второй бесчинствовал в тюрьме Багеша. Расставив повсюду хитроумные сети, они вылавливали недовольных армян, курдов и айсоров и заполняли ими тюрьмы.
С волосатыми руками, с лицом как у крысы, мерзкий толстенький человек был Расим-эфенди. Я слышал, что он, случается, без всякого суда-судилища дает заключенному лопату и кирку и заставляет рыть собственную могилу, а потом выстрелом в спину бросает того в яму.
Табакерка Арабо была при мне, и я боялся, что если меня обыщут, то не миновать и мне такой ямы.
Расим сунул руку мне за пазуху, извлек табакерку и, злорадно усмехнувшись, уставился на меня.
— Деда моего, — объяснил я.
Он внимательно обследовал табакерку и, увидев, что она не представляет особой ценности, вернул мне со словами:
— На, держи. А теперь скажи, сукин сын, ответь мне, что ты делал рано утром на могиле в церкви Кармрак? Ты знаешь, что там похоронена голова нечестивца, который причинил безмерное зло нашему султану? И запомни, щенок, враг султана — мой враг. И это, между прочим, та самая тюрьма, в которой сидел ваш проповедник Мигран-эфенди. Ваш певец, сазандар ваш горемыка Сако и Чибран-ага тоже побывали здесь — их я потом отправил в подарок Мхе Чаушу... — Он еще какие-то имена назвал, но я их не запомнил. И, не дожидаясь моих объяснений, с помощью жандарма он связал мне за спиной руки и, накинув толстую веревку на шею, укрепил ее на железном крюке в потолке. Потом, убрав из-под моих ног кирпич, зажег кальян и сел против меня. Веревка душила. Я попытался встать на цыпочки. Заметив это, он подтянул веревку. Лицо мое обдало жаром, и язык на два аршина высунулся. Ну все, подумал я, конец. Но тут он подошел, расслабил веревку, и я без сознания повалился на землю.
Наутро Расим-эфенди вошел ко мне в сопровождении жандарма и надзирателя и распорядился:
— Отведите к манаскертскому учителю Аветису.
И меня повели наверх.
Все камеры и длинный коридор багешской тюрьмы были забиты заключенными. Узники большей частью были армянские крестьяне с заросшими лицами. Проходя по коридору, я увидел, как два арестованных турка коленопреклоненно молятся, обратив лица к стене.
Меня вели по длинному коридору, и все удивленно глядели мне вслед — куда, дескать, ведут этого молоденького парня? В конце коридора была камера, особая, как я понял. Перед дверью сидел турок-надсмотрщик и смотрел через глазок.
На наши шаги он обернулся. По знаку жандарма надсмотрщик отодвинул железный засов. Я вошел в камеру, и дверь тяжело захлопнулась за мной. Это была узкая камера с одним крошечным окном. Возле стены стояла тахта, на ней лежала раскрытая книга, рядом с тахтой на полу стоял кувшин. Книга оказалась кораном. Какой-то мужчина сидел на тахте, подогнув ноги под себя по-турецки, и что-то писал. Он был так поглощен этим занятием, что не заметил меня или же не захотел заметить.
Я бесшумно прошел вперед и присел на кончик тахты. Вдруг он окинул меня холодным взглядом. Потом, обмакнув перо в чернила, продолжал писать. «Значит, это и есть манаскертский учитель Аветис», — подумал я про себя. Кому он писал письмо, о чем писал? И неужели в султанской тюрьме заключенные могут писать письма? Ну написать-то напишет, но дойдет ли написанное до адресата?
Тюрьма была переполнена, и, несмотря на это, господину Аветису была предоставлена отдельная камера с маленькой тахтой и письменными принадлежностями. Коран дали. Книги. Значит, ему дозволено читать. Выходит, что я, получив место возле господина Аветиса, попал в самые благоприятные условия.
Из тюремного окошка виднелись горы Хачик и Цаперкар, окружавшие город Багеш, и на юго-западе виднелась долина, которая простиралась до склонов Тавроса и была известна всем под названием Мушской долины.
Церковь Кармрак отсюда не была видна. Из глубокого ущелья поднималась средневековая крепость, обнесенная высокими стенами, о которые с шумом ударялась речка. Дома Багеша построены были на скалистых берегах этой речушки и на холмах, поднимающихся из ущелья.
К западу от крепости я увидел трехэтажное строение, дом с узорчатым балконом и крутыми каменными ступенями. Все дома в Багеше были из темного камня, а этот один был построен из красноватого камня и на фасаде его крупными буквами выведено было «Хачманук».
Еще несколько домов местной знати увидел я, один выглядывал из ущелья, другой стоял на возвышенности, именующейся Авели-мейдан. Я с трудом разобрал надписи на фасадах: «Дом Рыжего Мелика» и «Дом Сароенц Арменака».
На узорчатом балконе хачмануковских апартаментов показалась молодая женщина — невестка этого дома, повидимому. Она перегнулась через перила, посмотрела в сторону ущелья, глянула на крепость, метнула задумчивый взгляд на нашу тюрьму и поспешно ушла в дом.
Я раздумывал о своей участи, и вдруг мне бросилось в глаза, что господин Аветис пишет арабскими буквами, маленькими арабскими буковками. Напишет и долго думает над следующим словом. Его поза, то, как сосредоточенно он писал, и, пожалуй, еще поразительное равнодушие, с которым он отнесся к моему появлению, навели меня на мысль, что человек этот не из простых смертных. И не из обычных узников. Да и письмо это, писанное арабскими буквами, ясно, не простое письмо, а раз так, то обязательно дойдет до места, поскольку пишется с большой мукой и заключает большой замысел.
Дом господина Аветиса был одним из богатых домов села Икна, что в Манаскерте. Этот дом каждый год давал багешскому наместнику и хасанским курдам большой откуп. Господина Аветиса уже несколько раз сажали в тюрьму. И каждый раз господин Аветис пускал в ход большие суммы и выходил на волю, но на этот раз он сидел тут довольно прочно, так как отказался платить требуемый выкуп.
Впрочем, на этот раз он обещал багешскому наместнику и султану Гамиду услугу, куда как более важную и значительную. Окончательно убедившись, что откупам конца не будет и от султанских чиновников нет спасу, господин Аветис решил принять ислам и поступить на службу к ром-сельджукам. Тем самым он не только спасет свое родовое поместие в Манаскерте от разорения, а себя — от постоянной угрозы быть арестованным, но, возможно, еще и пользу принесет многострадальному своему народу. Султан Гамид и наместник Багеша в ту пору придавали большое значение борьбе с повстанцами. Господин Аветис, сменив веру и взяв турецкое имя, желал получить место рядового жандарма у султана.
Когда он кончил писать свое письмо, так и не поинтересовавшись, кто я такой и какие обстоятельства привели меня в тюрьму, заложив ручку за ухо и, держа бумагу перед глазами, прочел вслух: «Господин наместник, причитающуюся с меня сумму я как простой крестьянин не в состоянии уплатить, но как лицо, верное османскому престолу, считаю своим долгом посвятить себя моему отечеству и со всею верностью служить ему до конца дней моих. Прошу вас дать мне должность жандарма и отправить в центр крестьянских волнений — город Муш. Я сумею выявить там всех враждебно настроенных лиц, и вот первое свидетельство моей решимости — я перехожу в исламскую веру».
После этого, опустившись на колени, он трижды поклонился корану.
Почему меня перевели из подземелья в камеру господина Аветиса? Возможно, они хотели, чтобы я последовал примеру этого учителя и тоже стал вероотступником, приняв ислам? Что ж, я был молодым пареньком, и меня привели к опытному, искусному воспитателю.
Господин Аветис с кораном в руках спустился с тахты и постучал надсмотрщику: дескать, письмо готово. Тут же — словно они ждали наготове — в камеру вошли начальник тюрьмы и Расим-эфенди. Они повели учителя в общий зал, куда согнали всех заключенных армян. И меня туда же привели.
Вдоль стен плотной цепью стояли жандармы.
Господина Аветиса водрузили на стол посреди зала, всем на обозрение, и он, стоя на столе, прочел вслух свое послание, адресованное наместнику Багеша. Под конец, подняв коран, он трижды поцеловал его.
— Эфферим! Молодец! — сказал начальник тюрьмы и вместе с палачом Расимом-эфенди и несколькими жандармами повел господина Аветиса к наместнику.
— Изменник, народ свой и веру предал! Продажная шкура! — кричали арестанты им вслед. Я тоже не выдержал и крикнул:
— Низкий предатель!
Под надзором двух жандармов я был водворен в свою камеру. На следующее утро разнесся слух, что наместник Ферик-паша с любезностью принял господина Аветиса, окрестил его Мехмедом-Халытом и, возведя в жандармы, отправил в Муш для борьбы с армянскими повстанцами.
И, значит, мои опасения не были лишены основания. Меня подселили к манаскертскому учителю, чтобы я последовал его примеру, стал вероотступником и пошел на службу к султану.
Но мне суждено было идти другим путем. В ту же ночь я вытащил из стены штук семь кирпичей и, сделав дыру, достаточную для того, чтобы пролезть в нее, с большими предосторожностями выскользнул на рассвете из багешской тюрьмы.

Погонщик мулов из Хута

Из Багеша в долину Муша шел какой-то человек, погоняя перед собой нагруженного мула. На мое счастье, веревки, связывающие поклажу, расслабились, и груз вывалился на землю. Что уж там было, какой такой груз, что вез этот человек, — не знаю. Но я заметил, как он в отчаянии стал озираться по сторонам, словно выискивал кого-нибудь, кто бы ему мог помочь. Я подбежал к нему, мы вместе водрузили поклажу на мула, крепко-накрепко затянули веревки и завязали их на брюхе.
Познакомились. Погонщика мула звали Еранос.
— Возьми меня в попутчики, — попросил я.
— Отчего не взять, пошли вместе, — сказал дядюшка Еранос.
Он, конечно, не подозревал, что я беглый арестант. Он просто обрадовался, что в пути у него будет собеседник. Я был голоден. У него хлеб был, он отломил мне ломоть и дал немножко изюму, купленного, по всей вероятности, на багешском базаре.
Мул шел впереди, мы следом вышагивали.
Это был большак, который вел в сторону Муша. Не знаю, кто-нибудь из вас шел по этой дороге или нет и посчастливится ли кому-нибудь из вас пойти когда-нибудь по ней. Благодаря случаю я прошел по ней до самых Хутских гор, да еще и в сопровождении погонщика мулов, который оказался прекрасным рассказчиком.
Багеш с монастырем Кармрак и с шумной речкой своей, ударяющейся о высокие стены крепости, остался в ущелье. В ущелье же остались каменная тюрьма и богатые покои Хачмануков с резным балконом.
От изюма мне захотелось пить. Погонщик сказал, что еще немножко — и мы придем к холодному роднику. И впрямь, вскоре мы оказались возле ключа с чудесной ледяной водой.
Это был исток реки Меграгет (Медовой речки).
Исток Меграгета похож на маленькое озерцо, вода в нем как слеза прозрачная, начало она берет на горе Немрут. Про эту воду сказано: «Путник, следующий из Муша в Багеш либо из Багеша в Муш, тогда только устанет, если забудет испить воду из истока Медовой речки».
Я не хотел уставать, путь мне предстоял долгим. Нагнувшись, я зачерпнул пригоршню родниковой воды. Всегда вкусна вода, которую пьешь из ключа, из самого истока.
Напился воды и погонщик.
— В старину, сказывают, на этом месте был тоныр, — заговорил дядюшка Еранос, погоняя мула. — Попадья здешняя пекла хлеб. Подходит нищий и просит кусок хлеба ради Христа. Дает ему попадья хлеба. Нищий еще кусочек сыра ради Христа просит. Приносит попадья сыр. А нищий ради Христа поцелуя у нее просит. Попадья подставляет ему свое прекрасное лицо и позволяет нищему поцеловать себя. В эту минуту входит поп и, увидев происходящее, спрашивает жену, что, все это означает. Да вот, говорит попадья, попросил странник хлеба ради Христа, я дала ему, попросил сыра ради Христа, я принесла, под конец поцелуя попросил ради Христа, не могла же я ему отказать. Поп, не помня себя от гнева, кричит: «Ну так бросайся во имя Христа в этот горячий тоныр!» Попадья тут же бросается в тоныр. Тоныр тут же наполняется сладчайшей вкусной водой, попадья превращается в рыбку и уходит в исток, а река с того дня называется Медовой.
Под эту легенду покинули мы исток Медовой речки. Дядюшка Еранос легонько ударил мула по голове, и тот свернул на узенькую тропку. А вообще-то мул сам, можно сказать, выбирал дорогу. Это животное обладает удивительным инстинктом и хорошо запоминает путь. У мула голова покрупнее лошадиной, ушами и хвостом он напоминает осла, а ноги как у лошади. Впрочем, мул дядюшки Ераноса был маленький, ладненький и отчего-то коротконогий. Только хвост и длинные уши выдавали мула.
В разговоре выяснилось, что мой попутчик следует в сторону Маратука. Он продал в Багеше ореховые пни, закупил там шелка и ситца и теперь вез все это сасунцам.
Мы достигли горы Авзут. Начался трудный подъем. Мул шел краем каменистого леса. Из-под копыт его все время вырывались и скатывались вниз куски сероватого щебня. Чем выше поднимались мы, тем уже делалась дорога. Она тянулась сквозь густые тополя, потом незаметно сворачивала, шла вдоль багряных кустарников; и вдруг, подпрыгнув на корнях пораженной молнией орешины, исчезала под низкорослыми деревьями сливы, свисающими над пропастью.
Мул замедлил шаги. Это терпеливое животное было единственно надежным товарищем на трудных, опасных переходах.
Подъем был такой крутой, что мул все время становился на задние ноги. Из-под ног его срывались камни, но он, совершив очередной прыжок, осторожно выискивал надежное место и, упершись передними ногами в оползни, готовился к следующему прыжку. Погонщик Еранос, увидев, что положение серьезное, пробрался вперед — теперь мы шли в следующем порядке: впереди дядюшка Еранос, сзади я, а между нами мул. Просто удивительно, что поклажа Ераносова не развязалась, — видно, крепко мы все-таки затянули веревки.
Тропинка, убежавшая под низкорослые сливы, вновь объявилась и, попетляв немного, пошла краем леса, потом снова запуталась среди грушевых деревьев и в конце концов, задыхаясь, уткнулась в голый утес.
А нам уже пора было расставаться. Еранос направлялся в Сасун, мне же появляться там было еще страшнее, чем идти по краю бездны, — ведь в Багеш я пришел из Сасуна. Объявись я сейчас в Сасуне, меня бы тут же в тюрьму упекли.
Я был поглощен этими невеселыми мыслями, как вдруг Ераноса схватила боль в пояснице. Мышцы на спине окаменели, сильно закололо в животе, и Еранос, опустив веревку, словно переломленный надвое, без сил опустился на камень. Такое часто случается с путниками, проделывающими долгий путь.
Но я не растерялся. Завел мула за скалу. Руки больного сложил крест-накрест на груди и, продев свои ладони ему под мышки, сильно надавил коленом Ераносу на грудь. Послышался хруст. Боль отпустила моего погонщика, и вскоре мы как ни в чем не бывало продолжали путь.
Мы обошли каменную гряду и прямо перед собой увидели гору Цовасар.
— Э-эй, с двумя башками гора Маратук, не скучаешь без тещи? — вдруг воскликнул дядюшка Еранос, глядя на высокую гору, которая выглядывала из-за вершины Цовасара.
Я поинтересовался, что значат эти его слова. — Ну, раз ты меня вылечил от этой напасти, расскажу тебе на прощанье историю... В Сасуне самое любимое существо Для зятя — его теща, — сказал Еранос, подтягивая веревки на муле. — Ну вот, значит, один зять, только что женившись, с тещей и сватами идет, чтобы принести жертву горе Марута, ты знаешь, мы ее еще Маратук зовем. На обратном пути зять просит тещу со сватами пройти вперед, он-де хочет наедине открыть свое сердце горе. Когда они удаляются на порядочное расстояние, зять оборачивается, долго смотрит на гору и кричит: «Эх, умереть мне за тебя, Маратук-гора, это как же ты сидишь один, да без тещи!»
Погонщик Еранос закончил рассказывать предание, и мы расстались. Он направился в Сасун, к Маратуку, а я по склонам Цовасара двинулся к Брнашену.

Силою веры

До церкви св. Ахберика оставалось совсем немного. И вдруг глазам моим открылась неповторимая картина горной страны.
Несколько сасунцев волоком хотели поднять из глубокого ущелья громадный мельничный жернов. У них было приспособление в виде колеса, сколоченного из грубого дерева с колом посередине. Кол был с отверстием. Жернов водрузили на кол, через отверстие в нем продели длинную цепь, а к цепи приладили железные прутья. Мужчины по трое взялись за эти прутья, упираясь в них грудью, чтобы не нарушилось равновесие. Еще запрягли семь волов, те тоже тащили, и на крутых каменистых склонах пропасти все вместе тужились — пытались удержать гигантский жернов, готовый каждую минуту сорваться в бездну и унести с собой людей. Человек восемнадцать — двадцать, считай, было. У всех смуглые, почти коричневые лица, все — в шерстяных головных уборах, на одежде — на спине — козлиная шкура нашита.
Среди них выделялся высокий, могучего вида старик — одежда вся запорошена мукой. Он шел позади всех и следил, чтобы жернов не соскочил с подпорки. Два дня назад горный ливень размыл старую мельницу дядюшки Миро, стронул с места верхний камень жернова и унес в пропасть. Люди говорят, от камня в это время снопы искры летели. Этот случай еще больше укрепил веру хутцев в силу и могущество своей мельницы.
Рассказывают, Григорий Просветитель* на обратном пути из Кесарии на горе Аватамк вступил в бой с язычниками Тарона. Предание гласит, что он с одним только деревянным крестом в руках победил тьму-тьмущую огнепоклонников и, убив главных жрецов Дисане и Демитри, предал сожжению их тела, а пепел сбросил в воду с моста Фре-Батман. Оставшиеся в живых жрецы и жрицы выбежали из-под развалин своих храмов и превратились в куропаток. Просветитель преследовал их до последнего и сбрасывал в пропасть возле горы Аватамк, потом заваливал громадными каменными глыбами.
_____________________
* Григорий Просветитель — основатель армянской церкви, первый армянский патриарх, крестивший армян в 301 году.
_____________________

Только одному хромому дьяволу удалось уцелеть, за это он поклялся всю жизнь быть канатоходцем и прислуживать в церквах св. Карапета и св. Ахберика, чистить там очаги, а пепел по ночам сбрасывать с Фре-Батмана.
До сих пор народ Тарона верит, что, когда все спят, хромой дьявол с громадной корзиной за плечами приходит, собирает золу в этих двух церквах и, перепрыгивая с горы Шамирам на Цовасар, спешит через Маратук к мосту мастера Батмана, чтоб высыпать пепел в воду.
Когда-то сасунцы обнаружили в своих ущельях большие глыбы каменной соли. Будто бы это бывшие каменные книги огнепоклонников, которые Григорий Просветитель швырнул вслед убегающим жрецам. И особенно хутцы верят, что их мельничные жернова сделаны из этих скал. Вот почему крестьяне с семью упряжками спустились в пропасть, чтобы поднять со дна ее священный камень.
Вот они остановились передохнуть. И когда раздался голос Миро: «Вста-ли!» — пастухи вскочили на упряжки, кликнули друг друга, волы потянули цепь, и жернов снова пополз в гору. Среди них я узнал талворикского Фадэ — он сидел на первой упряжке, свесив ноги прямо в пропасть. Фадэ со своего Хтана первым заметил, как ливень уносит жернов, и, подхватив лопату, с громкими воплями поспешил на помощь. Я, недолго раздумывая, сбежал в ущелье, быстро приблизился к старику Миро и встал рядом с ним, подставив грудь под железную цепь.
Тропинка в горах, петлявшая среди сливового кустарника, растерянно уткнулась в утес, сбившись с пути. Сбился с пути и мельничный камень, унесенный в пропасть ливнем. И мы плечо к плечу, рука к руке, с верою взявшись за дело, волокли его по скалистому склону вверх — к солнечной вершине.
Волы медленно двигались вперед, плотно прижимая копыта к земле. «Еще немножко, родимые, ну же!» — подгонял их мельник Миро.
Наконец с большими трудностями жернов вытащили на вершину горы, по тряской бугристой дороге докатили до дверей мельницы; слегка наклонив, внесли на руках в помещение и водрузили на место.
Фадэ тут же пошел привел в порядок мать-ручей, и мельница с шумом заработала, зафырчала.
Хозяин мельницы, дядюшка Миро, угостил всех обедом и, узнав про мою историю, оставил меня у себя — спрятал в нижнем помещении мельницы.
Всю ночь перед моими глазами мощное течение с силой ворочало мельничный камень, и я, глядя на это, думал о разрушенной и обновленной мельнице, об этом удивительном мельнике Миро и о тех горцах, чья воля оказалась сильнее стихии. Только могучая воля могла достать со дна пропасти упавший туда жернов. И невольно я сравнивал судьбу нашего народа с мельницей сасунца Миро. Жестокий ливень истории швырнул жернов судьбы нашего народа в пропасть. Кто первым заметит смертельную опасность и криком оповестит-поднимет всех на ноги? Кто достанет поваленный камень из пропасти и снова водрузит на место?
Это должны сделать мы с верой великой в груди — если мы все объединим свои силы и сделаем нашу волю одним гигантским тягачом, невозможно, чтобы камень нашей судьбы остался лежать на дне пропасти.

Аве

На рассвете пришел на мельницу один брнашенский житель. Принес просо смолоть. Миро назначил ему очередь и спросил, какие, дескать, новости на свете. Брнашенец поведал нам о том, что Геворг Чауш и Андраник два дня назад пришли в Гехашен и убили предателя Аве.
Он свой рассказ начал издалека. Рассказал, как ему самому рассказали.
«Приходят к светлой памяти Серобу-паше, докладывают: дескать, у одного из дядьев Геворга Чауша детей нет, хочет он новую жену взять. Сероб-паша поручает дело Геворгу Чаушу. Геворг дядю убивает, но потом мается, места себе не находит. Встает, идет к Андранику. «Андраник, — говорит,— Сероб-паша моей рукой дядю моего убил из-за женщины, а сам почему же тогда с Сосе в горах кружит?» Андраник встает, идет к Серобу-паше. «Паша, — говорит, — оставь Сосе в каком-нибудь месте, навещай ее когда хочешь, но с отрядом не води». А Сероб-паша ему отвечает: «Это не твои слова — с чужого голоса поешь. Кто против того, чтобы Сосе в отряде была, пусть складывает оружие и уходит от меня». И Сероб у всех, кто против Сосе, отбирает оружие. И у Андраника. И у Геворга Чауша. Когда он так всех разоружил, гехашенский староста Аве прознал про это и — прямиком в Муш — к мутасарифу. Мутасариф ему говорит: «Ну что, староста, ты сам знаешь, Сероб-паша всех нас обжег, и еще как. С доброй ли вестью ты к нам пришел?» — «Хозяин, у него спереди и сзади стены обвалились...»
Мутасариф на радостях целый кувшин золота дает Аве, чтобы тот помог им поймать героя Согорда. Аве берет золото, берет немного желтой желчи и возвращается домой. Дома кладет желчь в сыр и несет Серобу-паше. А Сероб-паша страсть как любил сыр. Сидят они втроем:
Сероб-паша, Сосе и хутский парень, которого сызмала Сосе под крылом своим держала. Парень с Сосе только чуть-чуть пробуют сыр, а паша наедается до отвала.
Утром рано Сосе выходит на улицу, видит — из-за горы аширет Бшаре Халила движется, а со стороны Муша — аскяров видимо-невидимо. Сосе кличет мужа: «Паша, войско идет!» А паша ей: «Ружье мое неси». Берет ружье, стреляет. Но что-то на себя не похож паша — пуля в другую сторону летит. Сероб без сил валится на землю... Сосе берет ружье героя, а хутский тот паренек, приемыш ее, испугавшись, хочет убежать. Сосе кричит ему вслед: «Эй, парень, ты обет дал, что умрешь с пашой, куда же ты теперь?» Парень возвращается и говорит: «Верно. Пусть кровь моя смешается с кровью Сероба-паши». Говорит так и тоже занимает позицию. Парня аскяры убивают, а Сосе ранят.
Андраник в это время в Семале был, сидел рядом с Геворгом Чаушем. Сосе кричит с горы: «Серобу худо, помогите!» Андраник слышит клич Сосе. «Эй-вах, — говорит, — пропал наш Сероб-паша». Бьет себя по голове, поднимается на кровлю, сам не свой от гнева.
Геворг Чауш ему говорит: «Да ты что, Андраник, паша нас сам разоружил, что тужить об нем?»
Халил-ага отрубает голову мертвому Серобу, несет в Муш, оттуда — в Багеш.
На следующий день Геворг Чауш и Андраник приходят в дом Тер-Каджа, берут каждый по ружью и идут по душу Аве. У Андраника кости ломит, без палки ходить не может. Андраник с Геворгом подходят к дверям Аве и смотрят в замочную скважину. Видят, старосты нет дома. ждут неподалеку. Вечером Аве приходит домой. Они следом за ним в дом идут.
Аве, увидев ребят, поднимается с места. А Андраник ему: «Боже правый, ты что же это встал перед нами? Сядь, староста Аве, сядь». — «Нет, это вы садитесь», — говорит Аве и глазами делает знак жене и дочке, чтобы накрыли стол для Геворга Чауша и Андраника.
Геворг Чауш говорит: «Староста Аве, ни твой хлеб, ни вкусная ариса* нам не нужны. Мы сыты. Ты лучше пойди принеси тот кувшин с золотом, что тебе мутасариф дал».
_____________________
* Ариса — национальное блюдо, сильно разваренное мясо с пшеницей.
_____________________

Аве, значит, тут дрожь пробрала. Встал он, пошел в соседнюю комнату, вернулся с несколькими золотыми.
«Нет, — говорит Геворг Чауш, — пойди, как есть, в кувшине принеси».
Аве идет и в страхе забирается в хлев.
Геворг Чауш и Андраник видят, что Аве нет, и заглядывают в хлев. В хлеву темень стоит. Зажигают свечу — Аве спрятался за двухлетку-теленка. Увидев Геворга Чауша и Андраника, Аве бежит, прячется за невестку. Геворг Чауш выволакивает его из-за невесткиной спины, ведет в комнату.
«Староста Аве, — говорит Геворг, — хватит ломать дурочку. Пойди и принеси все золото».
Что делать — Аве приносит золото.
«Аве, — говорит Чауш, — кто тебе дал это золото?»
Деваться некуда, Аве говорит упавшим голосом:
«Хюсны-эфенди».
«За что?»
«За то, что подмешал яду в еду».
Андраник говорит: «Староста Аве, ты армянского героя голову продал за один кувшин золота».
Аве, понурившись, стоит возле стены.
«А не лучше ли было бы, если бы ты не совершал предательства? Пришли бы мы к тебе, а ты нас встречаешь, и совесть у тебя чиста, и не надо тебе прятаться за теленка или невестку...»
«Грех попутал. Своею волей или же как, а случилось. Судите меня. Что народ решит, то и будет», — шепчет Аве и отворачивается к стене.
Андраник делает знак Геворгу Чаушу. Геворг заносит над Аве кинжал. Жена Аве тянется рукой к кувшину с золотом, платок с ее головы соскальзывает на землю. Глядят — староста Аве, значит, половину золота спрятал под платком жены, в чакатноце*. Геворг и старосту убивает, и жену его, и невестку. Хочет весь род Аве истребить, но у Андраника сердце помягче, поднимает свою палку и говорит: «Остальные не виноваты, не трогай».
_____________________
* Чакатноц — старинный вид украшения из золотых и серебряных монет, надевался на лоб под платком.
_____________________

А в доме, оказывается, еще и племянник Аве был, брата сын. Мальчишка через дыру в стене выбирается на улицу и с криком бежит к себе домой.
Когда все было кончено, Геворг Чауш сказал: «Пошли, Андраник». Андраник ему — куда, мол, пошли? А Чауш:
«У армян боли много. Этим одним дело не кончилось».
Возле этого села был овражек с мелким лесочком. Андраник с палкой в руках спустился в этот овражек, полежал немножко на теплом песке, потом поднялся, догнал Чауша.
И отправились они в путь вдвоем. Оба фидаи, знают небось, куда им идти. Доброго им пути».
...Я слышал из своего тайника, как брнашенец сказал громко:
— Дядюшка Миро, я свой рассказ кончил. Как быть с просом?
— Ради бога, кум Амбарцум, я твое просо без очереди смелю, — сказал Миро.
В это время послышались чьи-то тяжелые шаги — еще кто-то пришел на мельницу.
Это был Геворг Чауш.

Халил

Геворг Чауш шагал быстро, я еле поспевал за ним. Я знал, что он всегда на лошади ездит, но почему-то на этот раз он был пеший и очень торопился. По правде говоря, я немного побаивался его. На моих глазах он убил своего дядю, а теперь я сам своими ушами услышал, как он расправился с гехашенским старостой Аве. Безумный сасунец возьмет да и убьет меня в ущелье, думал я, хотя сам был такой же безумец, разве что помоложе.
Больше всего занимало меня то, как он разыскал меня. Случайная это была встреча, или же он за мной сюда пришел? Вдруг он остановился.
— Ты где был столько времени? — спросил он.
— У хутца Миро.
— А до этого?
— Неделю назад ходил поклониться могиле в монастыре Кармрак, а на следующий день — в багешскую тюрьму угодил. Сегодня я здесь, а где буду завтра — неизвестно.
— С сегодняшнего дня ты будешь со мной, — сказал Геворг Чауш и повел меня в сторону Шмлака.
Когда мы были уже на подступах к этому селу, он спросил меня:
— Ты знаешь дорогу к Теснине?
— Знаю, — сказал я, — молитвенник Арабо в этом ущелье пропал.
— Тогда слушай, Халил-ага в Муше. Завтра на рассвете он должен вернуться в Сасун через Хачасар. Это тот самый человек, что отрезал голову Роднику Серобу. Мы должны поймать его в брнашенском лесу. Не сносить ему головы.
Я ни минуты не сомневался, что голова Халила слетит с плеч, так как говоривший был Геворг Чауш.
— Что я должен делать? — спросил я.
— Иди по этому ущелью к Брнашену. Повыше Шмлака в лесу семь камней увидишь: четыре — по правую руку, три — по левую. Предпоследний валун справа дырявый. Сядь на этот камень и жди. На рассвете к тебе подойдут три вооруженных человека, бедно одетые, на деревенский лад. У одного из них в руках будет палка. Имени этого с палкой тебе не назову, двух других звать Макар и Гале. Макар приходится Гале дядей. Как только увидишь их, скажешь: «Дяденьки, сегодня пятница или же суббота?» Ничего больше не говори. Это и будет твоя помощь.
Дойдя до Шмлака, мы расстались. Геворг Чауш пошел к Верхнему Марнику, а я направился к Теснине. Я хорошо знал эти камни, о которых говорил Геворг. Гора в этом месте отвесная, а дорога все время петляет. Глянешь вниз — пропасть, задерешь голову — лес густой.
Дорога, ведущая из Шмлака к Брнашену, в этом месте называется Теснина. Я часто бывал здесь с Арабо. Особенно мне запомнились заросли боярышника в ущелье. Ягоды красные, и до того их много здесь... От самого узкого места Теснины дорога зигзагами поднималась к Хачасару.
Как только я дошел до семи камней, я тут же уселся на дырявый камень справа, как было уговорено.
Только сел — вижу: спаханский Макар идет и еще кто-то с палкой. И Гале с ними. Гале поддерживал под руку человека с палкой. Я тут же узнал его — это был Андраник. Под глазом на правой щеке у него было большое родимое пятно. Увидел я их и закричал: «Дяденьки, сегодня пятница или же суббота?»
Все трое остановились.
— Эфферим, сын мой, — сказал Андраник. — Как название этой горы?
— Хачасар.
Они оставили меня сидеть возле семи камней, а сами отошли в тень и стали о чем-то совещаться.
Спаханского Макара я узнал по спине. Это был тот самый широкоплечий старик, которого я видел в Тахврнике возле хлева Чато — он сидел с трубкой в руке, прислонившись к стене. Ну да, это был тот самый здоровила мужик в большущих трехах, с налитыми кровью глазами.
Халил-ага был крупный аширетский правитель. Влияние его распространялось от Сасуна до Муша. В своей вотчине он был всему и царь, и голова. Любого жалобщика он уничтожал вместе со всем его родом, будь то армянин или курд. Это он так коварно убил Родника Сероба и выставил его голову на площади Багеша всем на обозрение. А за несколько месяцев до этого он вместе с султанским войском разорил и сжег дотла село Спахан, а жителей всех перебил и тоже огню предал.
Вот почему у старика Макара глаза налиты кровью, словно у бешеного буйвола. Он оставил Андраника и Гале, сел на камень рядом со мной, но тут же вскочил и опять подошел к ним. Подошел и говорит:
— Парни, неправильно мы место выбрали. Пошли в Свекольный Нос, наперерез ему.
Андраник не согласился. «Там, — сказал он, — негде спрятаться, к тому же Свекольный Нос возле самого Муша, перестрелка может затянуться до вечера, патронов может не хватить, а Халил за это время тысячу раз убежать сможет».
В это самое время на дороге показался Геворг Чауш.
Андраник сразу же кинулся расспрашивать его:
— Халил в Муше?
— Уже выехал.
— В Марник направился или же в Алваринч?
— Алваринч он прошел, в Верхнем Марнике сейчас.
— Что там делает?
— Собирает подать.
— Когда пойдет по этой дороге?
— На рассвете выйдет из Марника и пойдет сюда.
— Из наших кто есть с ним?
— Все предусмотрено, — сказал Геворг. — Среди его всадников будут марникский Похэ и еще несколько наших армян.
За разгром Спахана и убийство Сероба правительство пригласило Бшаре Халила в Муш, чтобы произвести его в сан паши и наградить султанским орденом.
И еще вот что было. Аширеты Халила-аги и Шеко враждовали между собой. Один из курдов Шеко незадолго до этого убил в стычке сына Халила. И сейчас Халил пришел в Муш, чтобы, получив султанскую награду, потребовать у правительства войско и пойти войной на Шеко. Курды из рода Шеко были не на шутку встревожены, они тайно связались с Андраником и попросили его помощи.
Солнце уже было в зените, когда Геворг свистнул. Подошли еще несколько мстителей. Вместе с Андраником, Геворгом и Макаром они быстро заняли позиции.
Гале, как неопытный воин, устроился за большим валуном возле Андраника.
На дворе был октябрь месяц, а день, сколько помню, пятница. Лес стоял желтый, ягоды шиповника и боярышника алыми гроздьями свисали с кустов.
Вот на дороге объявились слуги Халила, несколько человек. Они погоняли перед собой груженых ослов. Вскоре из-за деревьев показалась голова халиловского скакуна. Халил ехал, слегка подавшись вперед, концы башлыка были обмотаны вокруг шеи. За ним ехали вооруженные всадники, а рядом шел староста села Марник с тремя слугами-армянами.
Лошадь Халила вдруг остановилась и неожиданно испуганно заржала.
— Ага, на твоей дороге помеха, не видишь разве? Возвращайся-ка ты лучше в Марник, — сказал марникский староста.
— Не обращай внимания, лао, горячий жеребец, мало ли что ему ударит в голову. Поехали дальше, — сказал Халил.
Через несколько шагов лошадь снова заржала и запрядала ушами. Староста опять предложил Халилу вернуться. В это время один из слуг, по имени Похэ, легонечко толкнул старосту в бок — молчи, дескать.
— Ну ладно, дальше дорогу показываешь ты, Похэ. Проходи вперед, ты эти дорожки лучше всех знаешь, — сказал староста, придержав свою лошадь.
Похэ поехал впереди Халила. Когда они дошли до самого узкого места Теснины, он сказал: «Ага, ты поезжай тихонечко, у меня постолы развязались, завяжу веревки, мигом тебя догоню». Глядя на него несколько человек из свиты отошли в кусты — якобы помочиться.
Откуда ни возьмись сорока на дереве закричала. В ту же секунду лошадь Халила встала на дыбы.
— Да, видно, не миновать мне сегодня беды, — сказал Халил своим всадникам и быстро повернул коня обратно.
Но они уже увязли в самом узком месте Теснины — не так-то просто было отсюда выскочить.
— Паша, ежели убьем Халила-агу, пожалуешь мне ружье? — спросил шепотом Гале.
— От первого же убитого возьмешь себе, — сказал Андраник.
Спаханский Макар не выдержал, выстрелил раньше времени. Но в Халила не попал, только сбросил с лошади одного из его всадников. Халил в ужасе ударил коня по бокам, лошадь перешла на галоп. Макар, выскочив из укрытия, бросился за ним вдогонку.
— Несчастный, ты от меня не уйдешь! — громовым голосом крикнул Андраник, выйдя из-за дырявого камня. На его голос аширетский правитель остановил было коня, но тут же снова пустился вскачь. Андраник выстрелил — конь упал. Нога Халила запуталась в стремени. Раненая лошадь понесла его волоком. Один из халиловских всадников прицелился в Андраника. Но его опередил другой выстрел, и всадник упал замертво, не успев спустить курок.
— Отдайте его ружье Гале, — приказал Андраник двум солдатам, а сам не свой от ярости, устремился к Халилу.
При виде его Халил в страхе закрыл глаза.
Андраник с Макаром взяли Халила под мышки, подняли, освободили ноги от стремян и привели к дырявому камню. Высокий, широкоплечий мужчина был Халил, на нем было пальто — чоха, талия перетянута шелковым поясом, шея обмотана башлыком.
Геворг Чауш и Андраник поклялись, что право вершить суд над Халилом, если его возьмут живьем, дадут Спаханацу Макару.
Гале, взяв подаренное Андраником ружье, побежал Халиловым слугам наперерез. А Макар, услышав выстрелы, бросил Халила и поспешил Гале на помощь.
Андраник посадил аширетского правителя на дырявый камень, схватил его за длинные волосы; в эту минуту в Теснину спрыгнул — словно с неба спустился — Геворг Чауш и побежал к ним с криком:
— Погоди, я что-то спрошу у него, не бей пока! Андраник по-курдски говорил плохо.
— Геворг, что скажу — переведи ему, — сказал Андраник. — Бшаре Халил ты будешь?
— Да, — ответил Халил.
— Серобу-паше голову ты отрубил? Халил молчал.
— Ты разорил село Спахан? Ты перебил крестьян в этом селе и предал их огню в доме Макара?
Тот по-прежнему не отвечал, молча глядел в землю.
— Ты собирался с войском султана напасть на курдов дома Шеко?
— Хватит, хватит! Пришло мое время, вижу. Прошу только, не осквернять мой труп.
— Ты мертвому Роднику Серобу снес голову, а я тебе живому снесу... Геворг, сними с него башлык! — крикнул Андраник.
Геворг снял с Халила башлык. И так как Макар запаздывал, Андраник сам опустил клинок...
Марникский Похэ побежал чтобы подхватить откатившуюся голову, но я опередил — принес, отдал ее Андранику. Потом я поискал и нашел палку Андраника. Подаю палку ему, а он мне:
— Этот Хачасар вылечил меня, сын мой. Отпустила меня боль, не нужны мне более ни палка, ни горячий песок. Единственное, что мне сейчас нужно, — это мешок.
В это время в кустах что-то зашуршало. Мы тут же направили туда наши ружья.
— Не стреляйте, паши, я свой. — Из кустов вышел крестьянин — лицо перекошено от страха, в руках мешок. Пришел бедняга в лес набрать ягод боярышника и наткнулся на эту сцену.
На Хачасарe, повыше того места, где мы были, стояли палатки кочевников. Весть о случившемся уже дошла до них.
— Вставайте, джан-фидаи Халила-агу прикончили! — Люди бежали с горы на гору и скликали народ.
— Геворг, а паренек-то, видать, смелый, — про меня, значит. — Ежели б не он, голова Халила-аги скатилась бы в ущелье, ищи ее свищи. — Потом повернулся к растерявшемуся крестьянину и говорит: — Неси свои ягоды в чем хочешь. Считай, что я у тебя одолжил мешок.
Из Теснины вышел Гале с седлом Халила в руках — богатое седло, покрыто дорогим ковром. Какая-то лохматая собака шла рядом с ним, обнюхивая землю, и вдруг метнулась в ущелье. Чья была собака, так и не узнали.
— Геворг, а ведь ты у него что-то хотел спросить, — вспомнил Андраник.
— Что ж теперь у мертвого-то спрашивать. Я закинул мешок за спину, и мы пустились в путь, держа направление на Сасун.

Конь айсорского старейшины

Быстрым шагом прошли мы горы Аваторика и повернули к селу Коп.
— Вон там живет Дуканэ Зефран, староста Шеника, — сказал Спаханац Макар, показывая рукой на дальние постройки — летние дачи, рассыпанные на склонах горы Куртик. — Там проходила битва «Семи Ложек», — продолжал старик.
В 1892 году между хошканскими вооруженными курдами и армянами произошла стычка. Побоище длилось несколько недель, а разгорелся весь сыр-бор из-за семи украденных ложек. В конце концов шеникцам удалось прогнать из своих гор хошканских курдов и отобрать у них украденные ложки.
Дядюшка Макар сказал, что сам он участвовал в этом сражении, дрался на стороне шеникцев и на спине у него до сих пор еще видны два рубца — память о тех горячих денечках.
— С того дня я не расставался с ружьем, — добавил старик.
Коп был одним из семи сел округа Арджнац и принадлежал Халилу-аге.
Староста этого села вместе со старостой Дхол-Таха, находившимся у него в гостях, сидели возле очага и курили трубки. О случившемся они еще ничего не знали.
После обычных приветствий Андраник обратился к копскому старосте:
— Что нового на свете, отец?
— Мы-то в доме сидим, а вы с улицы, новости с вами должны быть, — сказал староста. — Говорят, из Муша войско идет, чтобы расправиться с домом Шеко.
— Мы тоже слышали, но так ли это?
— Наш хозяин сейчас в Муше. Он получил три тыщи человек войска, да шестьсот всадников, да пушку, чтобы идти против Шеко. А вы зачем сюда пожаловали? Коп ведь Халила село.
— Ваш Халил сам нас пригласил сюда.
— Для чего это?
— На свидание.
— Наш Халил-ага? — вытаращил глаза староста Копа.
— Именно так.
— Наш Халил-ага получил из Полиса приказ снести тебе голову. После смерти Сероба с тобой расправиться не так уж и трудно. О свидании не может быть речи, неправда это. — Староста замолчал, нахмурился, постукивает ногой по ножке стула.
— Желаешь видеть своего хозяина? — спрашивает Андраник.
— Хозяина? Как это?
— Если желаешь, можешь увидеть.
Староста Копа, смущенный невозмутимым выражением лица Андраника, растерянно переводил глаза с одного на другого.
— А что, староста, может, Халил-ага в Копе? — спросил староста Дхол-Таха.
— Да что ты! Ежели бы ага был в Копе, все село бы знало об этом.
— А ведь он здесь, — сказал Геворг Чауш и, взяв у меня мешок, вытряхнул его содержимое на землю. — Вот ваш хозяин!
Староста Дхол-Таха скосил глаза и увидел голову Халила с вывалившимся языком. Староста Копа вытянулся, чтобы еще раз убедиться, что перед ним голова его хозяина. Вдруг он ударил себя трубкой по голове и вскричал!
— Лучше б ты... наелся!
Я подхватил свою ношу, и мы покинули дом старосты. Мы отошли на порядочное расстояние и вдруг видим — какой-то курд бежит с горы, оглашая окрестности криками:
— Радуйтесь, люди! Радуйтесь, армяне и курды Шеко! Фидаи убили Халила-агу. В брнашенской теснине перестрелка была! Дым в небо ударил! Порохом до сих пор пахнет!
— Ты сам своими глазами видел, что убили? — К нему бежал другой курд со стороны Семи Ложек.
— Видел, видел! Сам видел, как собака слизывала с земли кровь Халила! Черное горе опустилось на дом Халила и его жену.
— Ежели жена Халила в горе, пускай выходит замуж за меня! Уж я ее утешу, — отозвался второй курд и по сочной луговой траве Мркемузана побежал к Шенику сообщить дальше радостную весть.
Вскоре сотни курдов из рода Шеко с радостными воплями вышли встречать нас. Все в ярких красочных одеждах, повязавшись цветными платками поверх шерстяных черно-белых колозов*, некоторые вооружены, но больше — без оружия.
_____________________
* Колоз — головной убор курдов.
_____________________

Впереди на коне ехал старейшина рода Шеко в окружении своих приближенных. По его знаку все спешились и, приложив руки к груди, низко поклонились Геворгу Чаушу и Шапинанду.
— Хуашбе Андраник-паша! Хуашбе Геворг Чауш! — воскликнули они в один голос и, трижды повторив приветствие, выразили нам свою благодарность за то, что видят своего заклятого врага поверженным.
И слух такой разнесся, что на шее у Андраника висит талисман Бшаре Халила и теперь его ни одна пуля не возьмет. Рассказывали о подробностях, кто именно отсек голову балакскому разбойнику. Некоторые говорили, что сам Шапинанд сделал это, иные утверждали, что Геворг Чауш. «С первого же удара кинжал по самую рукоять вошел в него...» Многие уже выдавали себя за очевидцев свершившегося. Из уст в уста передавались имена Спаханаца Макара и Гале, невероятная храбрость приписывалась марникскому Похэ, который одним тумаком заставил неосторожного старосту заткнуться и повернуть обратно, а сам повел врагов на засаду гайдуков.
Какая-то, скажем прямо — малая, доля этого восхищения досталась и мне — люди удивленно смотрели на мое юношеское дерзкое лицо, выискивая на нем следы героизма. О, если б они знали, что голова Халила в это время находилась у меня в руках, в мешке из-под боярышника!
И вдруг вся толпа запела песню, сложенную в честь армян-фидаи. «О сасунское синее небо, увижу ли я тебя когда-нибудь еще, услышу ли я эту песню в своей жизни еще раз?»
Андраник, Геворг Чауш, дядюшка Макар, Гале и марникский Похэ с детской беспечностью смотрели на толпу, словно песня эта не о них была сложена. Они стояли в старой потрепанной одежде, до того изношенной, что местами сквозь лохмотья проглядывало тело. И трудно было поверить, что хвалебная песнь славит дела этих оборвышей.
После песни сквозь толпу к Андранику и Геворгу Чаушу продрался могучего вида старик, айсор по национальности. Борода у него была окладистая и длинная — такая большая, что он спрятал ее за пазуху. У этого старика всего-то и было на свете, что один сын и один конь. Коня он подарил Андранику, а сына — Геворгу Чаушу, сказав:
— Коня звать Аслан, имя сына Абдело. Оба сасунские, рождены в Харзане. В молитвеннике Рыжего попа написано, что первым настоятелем монастыря св. Ахберика был айсор Абдело. Мой род восходит от него. Трех вещей не может отдать айсор другому: коня, сына и оружие. Но вы — не другие, вы — наши, и я дарю вам своего сына и своего коня. Мой отец был убит в войне «Семи Ложек», сражаясь против хошнакских богатеев на стороне шекинцев. Сегодня у нас большой день, потому что уничтожен наш общий враг, заклятый враг, который шел на нас с султанским войском и всем своим аширетом. Примите мой стариковский подарок от имени всех потерявших родину айсоров и курдов дома Шеко, и пусть навеки нерушима будет дружба горцев — армян, курдов и айсоров.
Высоким красивым юношей был Абдело. Но мое внимание приковала лошадь старого айсора. Аслан был жеребцом красноватой масти с белыми подпалинами, в синих яблоках. Голова у него была маленькая. И глаза — маленькие и умные. Ноги высокие и тонкие, ноздри широко раздуты. На солнце кожа его лоснилась и отливала красным. Чудо что за конь!
Попрощавшись с курдами и стариком айсором, мы в последний раз посмотрели на летние постройки Шеника и Семала и покинули долину Семи Ложек, уводя с собой сына айсорского старейшины и его жеребца Аслана.
На полдороге Андраник приказал мне прийти в Гели первым и приготовить надежное место для жеребца.

Содержание    Предисловие    Слово от автора
Часть I-1  Часть I-2  Часть I-3    Часть II-1  Часть II-2    Часть III-1  Часть III-2

 

Дополнительная информация:

Источник: Хачик Даштенц “Зов пахарей”. Издательство «Советакан грох», Ереван, 1986г. Перевод с армянского. Предоставлено: Нина Тоноян Отсканировано: Агарон Авакян Распознавание: Анна Вртанесян Корректирование: Анна Вртанесян

См. также:

"Зов пахарей" на армянском Биография Хачика Даштенца