Хачик Даштенц

ЗОВ ПАХАРЕЙ

---

Содержание    Предисловие    Слово от автора
Часть I-1  Часть I-2  Часть I-3    Часть II-1  Часть II-2    Часть III-1  Часть III-2

---

Подарок короля инглизов

Едва я сделал несколько шагов в сторону Гели, как вдруг совсем близко послышались какие-то голоса. Посмотрел я и вижу — небольшая толпа поднимается в гору, а со стороны села навстречу им бегут люди с криком:
«Мосе Имо вернулся! Мосе Имо!»
Первое, что мне бросилось в глаза, — это мул моего знакомого дядюшки Ераноса; на муле сидела женщина, держа в руках новорожденного. Впереди мула вышагивали дядюшка Еранос и сын Тер-Каджа — Адам. За мулом шел широкоплечий, крепкий как дуб мужчина с большим носом и пышными усами, на голове — шапка сасунца, в руках палка, а за спиной... красивая расписная люлька.
Это и был Мосе Имо.
Мосе Имо обступили полевые сторожа, женщины, дети. Еранос, сын Тер-Каджа Адам и другие люди просили, чтобы Мосе Имо погрузил люльку на мула или же дал понести им немного, — тот не соглашался. Из самой Англии и до Сасунских гор, до родного села Гели, он нес эту люльку на спине. Даже на пароходе он снимал ее только для того, чтобы жена уложила ребенка спать.
Люлька эта привлекала внимание всех, кто видел ее;
многие бы мечтали заполучить такую люльку для своих младенцев. Но где ее возьмешь? Только гелийцу Мосе Имо и его жене княгине Алтун посчастливилось стать обладателями этой единственной на свете сказочной люльки.
— Откуда такая?
— Где это продают? — на каждом шагу на самых разных языках обращались люди к Мосе Имо.
Но Имо, кроме сасунского своего наречия, никакого другого языка не знал, и ответ его на этом наречии был неизменно один и тот же:
— Король инглизов подарил.
Люди, услышав слово «инглиз», заключали, что товар английский, или же — в более редких случаях — понимали, откуда люльку везут; когда же они в конце концов узнавали, что это королевский подарок, удивлению их не было предела: одни еле сдерживали смех, другие пытались понять, какое отношение имеют к английскому королю эти крестьяне, затянутые широкими шерстяными поясами.
Но, как ни странно, люлька в действительности была подарена Мосе Имо самим английским королем.
Первыми о возвращении Имо и его жены узнали в Сасуне полевые сторожа и пастухи. Они быстро передали новость во все близлежащие села, и через некоторое время люди высыпали из домов и побежали встречать своих земляков.
Вдруг мул остановился. Погонщик Еранос сел на какой-то камень, рядом примостился Тер-каджевский Адам. Остановился и Мосе Имо и, сняв со спины люльку, осторожно опустил ее на скалу. Он тяжело вздохнул и, нагнувшись, закатал штанины до колен, Мосе Имо всегда надевал две пары брюк и обматывал спину широким поясом, потому что, по его мнению, самое главное для здоровья — это держать в тепле ноги и спину.
Ему хотелось курить. Он достал из-за пояса трубку и кисет с табаком. Тер-каджевский Адам набил ему трубку. Мосе затянулся и повел рассказ.
Когда в 1896 году консулы семи европейских государств пришли из Багеша в Сасун для того чтобы выяснить масштабы армянской резни, они решили представить прошение своим правителям, осудив султана, но османские правители подкупили этих консулов. И вот по предложению Геворга Чауша и Андраника талворикские армяне, выбрав в качестве парламентера потомственного сасунца Мосе Имо, отправили его в Европу к иноземным королям с просьбой освободить армян от султанского ига. Вместе с Имо отправились в путь его жена княгиня Алтун, чей драгоценный пояс унесли люди султана, захватив также сундук с фамильными драгоценностями.
Итак, Мосе Имо должен был принести в качестве трофея бумагу, скрепленную печатями семи европейских государств, о том, что они готовы помочь повстанцам Сасуна. Имо и Алтун, облачившись в национальные сасунские одежды, с большим трудом добираются до Лондона и направляются в королевский дворец. Султан Гамид, узнав об этом, спешно посылает в Лондон трех своих людей, чтобы те похитили Мосе Имо и его жену, помешав им встретиться с королем Англии.
— Привезите мне Мосе Имо, получите золота столько, сколько сам он весит.
Люди султана, переодетые в европейское платье, садятся в карету и отправляются на поиски сасунцев. Наконец на одной из улиц Лондона взору их предстают краснощекий горец с пышными усами и жена его, княгиня, — идут, удивленно озираясь на многоэтажные дома, к королевскому дворцу направляются. Одежда их не оставляет сомнения, что это и есть сасунские парламентеры.
Люди султана обращаются к ним по-английски и по-французски: дескать, что это вы пешком идете, пожалуйте в карету, нас за вами король прислал.
Но Мосе Имо не так-то легко провести. По запаху он сразу же определяет, что перед ними переодетые турки.
Один из людей султана хватает за руку княгиню, а двое других пытаются схватить Имо и затащить его в карету. Но у Мосе Имо под абой оружие было спрятано — выхватывает маузер и стреляет. Одного наповал убивает, другого ранит, а третий очертя голову бежит, пытаясь скрыться.
Полицейские, арестовав турок, препровождают Мосе и его жену к королевской казне. Служащий казны, решив, что Мосе Имо и его жена просят подаяния, дает им пригоршню золота и хочет высыпать это золото в передник Алтун, но Алтун бьет его по руке, швыряет золото ему в лицо и кричит: «Возьми это себе, ничтожный, один только мой пояс, который унесли люди султана, стоил дороже всей твоей казны и всего Лондона в придачу».
Наконец сасунцев приводят в королевский дворец.
— Садитесь, сейчас король с королевой выйдут, — знаками объясняют придворные короля.
Мосе Имо и Алтун садятся.
Чуть погодя открывается дверь, входит король; идет, размахивая руками, следом королева торопится. Мосе Имо поднимается с места, хватает короля за руку и целует. Алтун целует руку королеве. Желая проверить, на самом ли деле перед ним сасунские армяне, король показывает фотографию, сделанную в Сасуне в 1896 году, с изображением трех мужчин, английскую же надпись внизу закрывает рукой.
— Это Родник Сероб, а это Арменак из Красного Дерева! — восклицает Мосе Имо, и король убеждается, что перед ним действительно сасунцы.
— Что вам нужно? — спрашивает король через переводчика.
— Мы пришли по поручению армян города Битлиса, — говорит Мосе Имо и, вытащив из черной абы какую-то бумагу, протягивает королю. — Мы народ христианский, владыка, просим, чтобы вы и шесть других христианских государств помогли своим братьям христианам, нам, то есть, избавиться от султанского ига.
Некоторое время Мосе и Алтун живут в Лондоне и считаются гостями короля. Там у них рождается дочь. Ребенка крестят в армянской церкви Лондона и в честь английской королевы дают имя Виктория. Король с королевой дарят им люльку и, вручив скрепленную печатями бумагу, желают счастливаго возвращения, Мосе Имо, спрятав бумагу под абой, взваливает люльку себе на плечи и вместе с Алтун пускается в обратный путь.
Когда Имо закончил свой рассказ, один из односельчан радостно воскликнул:
— Ишалла! Вопрос наших семи вилайетов решен!
— Бумага с печатями у меня за пазухой, — кивнул Имо, затягиваясь трубкой.
Со всех сторон посыпались вопросы:
— Для чего это король закрыл надпись на фотографии?
— Боялся, что прочту, Будто Имо по-английски знает.
— Королевский дворец в Лондоне стоит или в другом месте?
— На семь верст дальше города.
— Дядюшка Имо, а что, жена короля красивая? — спросил какой-то юноша.
— Баллах! Очень гордая. Зовут Виктория.
— Имо, сколько раз поцеловал руку у короля?
— Сколько ж ты хотел? Один раз. Да и то ради армянской нации нашей, а то станет Имо целовать руку мужику!
— Нет, вопрос наших земель и впрямь решен! — крикнул какой-то старик и тоже задымил трубкой. И я задал Имо вопрос:
— Дядюшка Имо, а знает английский король, что в Битлисе тюрьма есть?
— Чтоб крыша над тобой да не обвалилась! Как же ему не знать, что на свете есть город Битлис, а в Битлисе, как в каждом городе, наверняка уж тюрьма есть.
— А как это султан узнал, что ты в Англию пошел, да сразу так своих шпионов за тобой послал? — послышался еще один голос.
— Как-никак, а тоже царь, своих назир-везирей имеет.
— А как так получилось, что ребенок ваш в Лондоне родился?
— А так вот и получилось, тут разве спросишь, как получается... — сказал Имо, опуская штанины.
И рассевшиеся по краям дороги крестьяне стали обсуждать историческое путешествие, совершенное их односельчанином Мосе Имо. Какой-то опытный старик придал особое значение тому, что наш сасунский ребенок родился в Англии.
Мосе Имо с женой поднялись, пошли, и сын Тер-Каджа, Адам и Еранос тоже пошли. Толпа побрела к Гели. Тер-каджевский Адам, отведя меня в сторонку, сказал:
— Завтра в Гели большое собрание будет.

Сбор старейшин

И собрались на совет все именитые люди Сасуна, чтобы прочитать вслух привезенную Мосе Имо бумагу.
У подножья горы Андок, в Гели, бил ключ. Беспокойный был родник и назывался соответственно — Взрыв-родник. Рассказывали, что в этом роднике обитают огненные кони, но не всякому выпадает счастье увидеть их. Время от времени крылатые эти кони вылетают из родника, смотрят на божий свет и на солнце и быстро ныряют обратно.
Мосе Имо построил свой дом прямо возле этого родника — в надежде когда-нибудь увидеть огненных коней.
Тут-то и собрались старейшины Сасуна на совет. Каждый устроился поудобнее, заняв место на покатом склоне Андока, напротив дома Мосе Имо. Пришло много именитых князей из Талворика и соседних провинций. И сто’ит, чтобы имена их были упомянуты здесь.
Но упомянем сначала Взрыв-родник, чудо-родник Андока с его крылатыми огненными конями. И дом Мосе Имо, смахивающий на крепость, построенный возле этого родника, лицом на восток, — будь помянут добром этот дом.
И да запомнятся в веках Геворг Чауш и Шапинанд, присутствовавшие на этом историческом совете в селе Гели. Был здесь также и спаханский Макар, пришел, занял место рядом с Андраником и Геворгом Чаушем, — помянем его. И да вспомянется Амзе, знаменитый кузнец талворикский. И старейшина Хлохинга Керо Осман, убивший Селима-бека в войне «Гьяли». Помянем добром его имя. И староста Хлохинга, с прокуренной трубкой во рту, усы закрученные до самых ушей, — он тоже был здесь. И да вспомянется достопочтенный князь Татар, староста Верхнего квартала Талворика, который вместо бакшиша живого змееныша положил в карман Слепому Сло.
И пришли в тот день к дому Мосе Имо старосты всех кварталов Талворика в лохматых княжеских абах и расселись вокруг славного своего старейшины. И староста Дхол-Таха пришел, тот, который стукнул в сердцах своей трубкой, увидев голову Халила, вскричал: «Лучше бы ты... наелся!»
И пришел мельник Миро из Хута, тот, что вытащил из пропасти унесенный бурей жернов. И его добром помянем. И поливальщик Фадэ из Хтана с лопатой на плече, кто помог мельнику Миро водрузить жернов на место. Помянем его.
И да будут помянуты все именитые и безвестные люди сасунской страны, которые присутствовали на этом совете и чьи имена мы забыли упомянуть.
Пришли и расселись армяне перед домом Мосе Имо, смахивающим на крепость, в традиционных своих одеждах, расселись согласно своему географическому положению:
хутцы — на востоке, мотканцы — на юго-востоке, хорзанцы — на юге, талворикцы — на западе, бсанцы — по соседству с ними, староста Хулб-Хианка — на юго-западе, шатахцы — на севере, а сами коренные сасунцы — в центре.
И когда все уже восседали на своих каменных тронах, из дома вышел Мосе Имо.
У Мосе было два бога: один — Взрыв-родник рядом с его домом, другой — незримый — наверху. Имо пришел, высокий, с трубкой в руках; постоял мгновение перед своим домом-крепостью, победно оглядел всех, поздоровался со всеми, молча склонив голову. Люди ответили ему тем же. Потом он зажег трубку и, покручивая густые усы, прошел, сел у самого родника, прислонившись спиной к горе Андок.
И когда воцарилась тишина, он поднялся со своего каменного сиденья, просунул руку через абу к цветному поясу, достал сложенный вдвое конверт с золотыми краями, расправил его и поднял над головой, чтоб все видели. И все увидели бумагу большого королевства Европы, запечатанную восковой печатью.
Некоторые, не поверив своим глазам, подходили, дотрагивались до конверта и печати и, вернувшись на свое место, взволнованно разжигали погасшие трубки. Последним подошел потрогать конверт мельник Миро.
— Ты что же это сделал, Миро, запачкал конверт, не видишь, что царская бумага? — обиделся Мосе Имо, стряхивая с конверта мучную пыль.
— Пусть все цари на свете помолятся на эту мою руку в муке, — сказал хутский Миро, гордо выпрямившись на своем каменном троне.
И пока хотели послать в дом за ножницами, Геворг Чауш предложил снять печать мечом. И подойдя, сам вскрыл конверт. Из конверта извлекли бумагу английского короля, написанную золотыми буквами. На бумаге сверху был выдавлен английский лев, справа было изображение горы Арарат, чуть пониже — портрет Родника Сероба, таким, каким я видел его на склонах Немрута. Внизу, была совсем короткая запись — сначала на английском языке, потом на армянском.
Но кто должен был читать это высокочтимое письмо? Тер-Кадж был убит, а священник Степанос отсутствовал. Старейшины Сасуна потребовали, чтобы письмо прочитали Геворг Чауш или Андраник.
— Пусть этот малый читает, — послышался голос Андраника.
Таким образом, эта высокая честь досталась мне. Мосе Имо с величайшей осторожностью придерживал, бумагу на груди, а я, приблизившись, прочел вслух:
— «Досточтимые князья Сасуна, ваш посланник Мосе Имо и его жена княгиня Алтун прибыли в Лондон с просьбой освободить армян-христиан от султанских притеснений. Но вы забыли, что я король не только над христианами, но и над миллионами мусульман. В Битлисе у нас есть консул, обратитесь к нему. Король Англии».
Сасунские князья удивленно переглядывались; потом все, словно сговорившись, разом повернулись к Геворгу Чаушу и Андранику.
Письмо английского короля было словно ушат холодной воды. А Мосе Имо, который считал, что вопрос освобождения Сасуна запрятан в складках его пояса, сложив вчетверо бумагу, словно обиженный ребенок, сел на свою скалу и, понурившись, смотрел на Взрыв-родник.
Значит, напрасно было его и княгини Алтун путешествие в Европу. Напрасно он с христианским благоговением целовал руку английского короля.
— От инглизов и франков нам пользы нет, — заключил кузнец Амзе и предложил напасть на Битлис и взять в плен всех консулов, в том числе и английского. Только в этом случае Европа всерьез заинтересуется судьбой армянского народа и освободит Сасун от султанских притязаний.
Почти все князья Талворика с одобрением отнеслись к смелому предложению кузнеца.
— Завтра же и двинемся, — предложил старейшина Хлохинга.
— Завтра будет поздно, — возразил князь Татар. — Идем на консулов теперь же.
— Нет, — сказал Андраник, педнимаясь. — Я против того, чтобы нападать на консулов. Но я за вооруженное восстание. Несколько наших князей обратились к европейским королям с просьбой о помощи. Мы отправили Мосе Имо в Европу за их ответом. Вы сами своими ушами слышали, что было написано в бумаге, присланной из самого большого государства в Европе. Письмо английского короля так расстроило Мосе Имо, что он уставился в воды Андока, словно оттуда только и оставалось ждать помощи...
— Никакой король не спасет нас, — продолжал Шапинанд. — Султан нам не брат двоюродный, да и король Англии не кум наш и не сват. Еще задолго до Мосе Имо наш католикос Хримян Айрик ходил в Европу все с тем же. «Пошел я в Европу, — рассказывал потом Хримян Айрик, — вижу — в Берлине стоит большой медный котел с арисой. Посланники разных народов пришли с железными ковшами, черпают арису и уходят. Болгар, серб, карадагец — каждый забирает свою долю. Дошла очередь до нас, армян. Подхожу, прошу свою долю арисы. А те, что стоят и раздают, — старейшины, значит, — спрашивают меня: а где же твой черпак? Это верно, что здесь арису раздают, но у кого нет ложки, тот пусть не подходит. Когда в следующий раз будут арису раздавать — смотри, не забудь черпак, а не то снова уйдешь с пустыми руками». Точно так же с пустыми руками вернулся из Европы и наш посланник Мосе Имо. Потому что в руках у него не было железного черпака...
Значит, что нам остается делать, князья Сасуна? Вооружиться — вот единственный наш выход. Нам надо выковать наш черпак, чтобы мы могли с полным правом подойти к общему котлу. Из вас многие, алианцы, скажем, и часть шеникцев, против вооружения, против этой самой железной ложки. В Семале народ разделился на две части:
одни, во главе со старостой Мануком, против того, чтоб вооружаться; другие, во главе с семальским священником, за оружие...
— Однажды ночью, — продолжал Андраник, — отправился я из Тахврника в Шеник, дело у меня было там. Алианцы и шеникцы, узнав про это, тайком забрались в мою обитель и унесли все наше оружие. И я со своими ребятами без оружия ушел в Семал. Семеро моих ребят со мной были. Алианцы и шеникцы боялись, что я, вооружившись, пойду против них, а я в Семале с биноклем в руках с тревогой вглядывался в Шеник, полагая, что шеникцы собираются напасть на меня. И мои опасения оправдались. Вскоре я получил весть, что шеникцы и алианцы решили пойти войной на Семал. Из-за меня. Я взял у местных жителей одно-два ружья и, покинув Семал, пришел в Гели, чтобы не стать причиной войны между братьями. И вот я здесь.
В Сасуне я начал с того, что стал починять затворы и приклады. Несколько недель был пастухом у Муро Огана... Скажи, Оган, кто пас ваших овец? — спросил Андраник, поворачиваясь к сасунцу, сидевшему за ним.
— Ты, Антуан-паша, — ответил Оган, с гордостью закручивая усы.
— Я не паша, — сказал Шапинанд. — Мои «палаты» — это хлев старосты Хечо в Ахбике; в Гарибшане — это хлев Аво; в Тахврнике — хлев Чато; в долине Муша — хлев семальца Маргара. И что мы ели — сухое просо, одно только просо. А когда и это кончилось, поковыряли мы землю вокруг хлева Сено, нашли карас, внутри сыр. Два дня — пятьдесят три человека нас было — этим сыром кормились. Люди султана прознали про мое место, захотели поймать. Семальцы набросили на меня овчину, и я, смешавшись с овцами, на четвереньках спустился в ущелье. Можно ли такого человека называть пашой? Ляжет разве паша голой спиной на пески? А я во всех ваших оврагах лежал, грел больную спину свою на песке. Нет, я не паша. Я простой солдат, я пришел в Сасун и хочу, чтобы все вы были Геворгом Чаушем, Спаханацем Макаром и Гале. Убиты всего лишь один угнетатель — Халил-Ага и один предатель — Аве. Но на троне сидит жестокий султан. И пока он сидит в своем дворце в Юлдузе, противник оружия среди армян — наш враг. Наше единственное спасение — железный черпак. Мы должны вооружиться и вместе со всеми угнетенными малыми народами нашей страны пойти против общего врага, против султана. Если армяне хотят получить свою долю арисы в этой стране, иного пути нет.
Андраник говорил громко, взволнованно размахивая руками, так что Оган из рода Муро то и дело отодвигался от него, чтобы избежать нечаянных ударов. Шапинанд обращался то к старейшинам Талворика, сидевшим поблизости, то устремлял взор на сидевших поодаль князей Хулб-Хианка и Бсанка.
— Эта сходка князей, которую мы созвали, чтоб ознакомиться с письмом английского короля, — да станет она исторической. Вооружаться — вот отныне наша программа» Повторяю, никто нам не даст арисы, не будь у нас железного черпака. — Он быстро перевел горящий взгляд с вершины Андока на князей Хут-Брнашена и Моткана и тем завершил слово.

Трудный вопрос

Не успел Андраник сесть, поднялся староста Хлохинга; все это время он молча попыхивал трубкой и, склонив голову, внимательно слушал говорившего.
— Вопрос имею.
— Староста Хлохинга спросить хочет, — послышались голоса.
— Говори, — сказал Андраник.
И все повернулись к уважаемому хлохингскому старосте.
Андраник, который пришел в Сасун из другой провинции, с трудом понимал наречие горцев. Особенно непонятно было ему, когда говорил староста Хлохинга. Как только он раскрывал рот, Шапинанд делал знак Геворгу Чаушу — переводи, мол.
Староста Хлохинга прежде всего выбил трубку о камень, набил ее свежим табаком, высек огонь из кремня и, затянувшись разок-другой, заговорил:
— Наседка сидит на яйцах, черный змей обвился вокруг гнезда и голову положил наседке на грудь. Как убить дракона-змея, чтобы и наседке не повредить, и птенцов сохранить?
Талворикец покрутил длинный острый ус и снова поднес трубку ко рту.
— Трудный вопрос задал ты, староста, — сказал Андраник. — Горе той наседке, на чьей груди черного змея голова покоится. Прежде чем ответить на этот вопрос, я расскажу вам один случай. В прошлом году заснул я как-то на поле Керо Османа. Проснулся, вижу — на груди моей змея. А Керо в это время поле свое поливает. «Керо, — говорю, — змея у меня на груди, что делать?» Пока Керо с лопатой подоспел, змея сама уползла прочь. «Ударь ее, Керо», — говорю. А Керо мне: «Если враг, до этого сидевший на твоей груди, мирно уходит, не причинив тебе вреда, его не убивают». Я от Керо научился не убивать того врага, который тебя не трогает. Ну а теперь вернемся к твоему вопросу. Если черный змей оставит наседку и удалится, мы его не тронем. Если же он станет сжимать кольцо, мы должны будем убить змея, но так, чтобы не задеть наседку с цыплятами.
— Невозможная вещь, — заметил один из семальских князей.
— Ну хоть несколько птенцов спасутся — и то дело.
— Мальчишка, горячая голова! — презрительно воскликнул староста Хлохинга. И напомнил старейшинам Сасуна о другом таком же собрании, проходившем лет десять с лишним назад в селе Ахронк, — тогда среди собравшихся были шеникский князь Грко, гелигюзанский Пето, Тер-Кадж, талворикский князь Татар, Вардан из Хианка, а также все старейшины местности Хулб. То были времена кремневых ружей, и собрание решило вооружиться ими, перебросив в талворикские и арджнацкие села порох и свинец из Тигранакерта. И что из всего этого получилось? А то, что змей шевельнул хвостом, и был убит шеникец Грко, десятки сел пострадали. Осталось у нас несколько сел. Не надо лезть на рожон. Не нужны нам ни ваша ложка железная, ни ваша ариса. Не желаем.
— Мать честная! — вскричал Андраник, вскакивая с места и выхватывая кинжал. — Ни черта ты не понял! Горцы переполошились.
— Сукин сын плешивый, кто ты такой, что пришел в Сасун и на талворикца меч поднимаешь?! — крикнул поливальщик Фадэ и с лопатой наперевес пошел на Шапинанда.
Глядя на него, повскакали с мест талворикские князья, навалились гуртом на Геворга Чауша и Андраника.
— Сядьте на свои места! — закричал Керо Осман, старый гайдук, в чьем доме не раз останавливался Андраник.
Усмиренные его криком, перестали драться кузнец Амзе и староста Татар. Поливальщик Фадэ, недовольно ворча, сел на свое место, зажав лопату между голых ног.
Разгорелся спор.
Несогласные, драли горло представители Хианка и Габлджоза, Моткана и Хут-Брнашена. Сцепились, разгоряченные, бстанцы и хорзанцы. Алианцы разделились на два лагеря. Одни требовали наказать Андраника за то, что поднял меч на сасунца, другие были недовольны поведением Фадэ, дерзнувшего прийти на собрание старейшин необутым, «лопатой еще тут размахивает». Кое-кто требовал удалить Фадэ с совета. Некоторые так разгорячились от спора, что сняв с себя абу, подложили их под себя.
От английского короля, от рук мельника Миро, запорошенных мукой, от босых ног Фадэ спорящие перешли к построенным в Сасуне казармам и снова вернулись к истории со змеем-драконом.
Этот безрассудный поступок, когда Андраник поднял меч на талворикца, мог иметь тяжелые последствия и послужил серьезным испытанием для самого Андраника, в то же время он позволил ему лучше узнать характер сасунцев. Андраник заметил, что даже верные ему Спаханац Макар и Гале решительно двинулись против него, тогда как представители других провинций медлили в нерешительности.
Когда талворикские князья по одному взмаху руки Керо Османа сели на свои места, Андраник сказал Геворгу Чаушу тихо:
— Сасунцы смелый народ, но самые смелые и единые среди сасунцев талворикцы. Ты видел, я по неосторожности задел честь одного из них, взявшись за оружие, и все тут же накинулись на меня. Но вот Керо сказал: «Сядьте на свои места», и они, уважив своего старейшину, все как один подчинились ему. С таким народом многое можно сделать. И даже тот трудный вопрос, что задал староста Хлохинга, разрешить можно. Талворикцы годятся для освободительной войны. Я в Армении нашел для себя Cacyн, a в Сасуне — Талворик.

Чудеса у Взрыв-родника

— Огненный конь, огненный конь! — вдруг закричал Мосе Имо, пятясь от родника. Старейшины Сасуна забеспокоились не на шутку, подумали — Мосе Имо помешался. Все знали, что в роднике водятся волшебные кони. Знали также, что иногда они предстают глазам людей, но видят их только те, кто смел до отчаянности. Иные утверждали, что видели гриву волшебного коня, но никогда не было такого, чтобы огненный конь вышел из источника и чтобы кто-то увидел его в полном блеске.
Рассказывали, что однажды Мосе Имо вышел напиться родниковой воды, и в это самое время показался огненный конь, но, заметив Мосе, снова ушел под воду. Мосе и ахнуть не успел.
Еще одна такая история была связана с дедом Мосе Имо. Будто бы, когда строился этот дом, дед видел в роднике, огненного жеребца.
Мосе Имо знал силу своих глаз и был уверен, что, если встретится взглядом с огненным конем, заворожит его, и конь непременно выйдет на берег. Или же сам он, побежденный, уйдет в воды Андока. Да, или конь должен был взять верх, или Мосе Имо.
И вот чудо, Все увидели, как Мосе Имо пятится, не отрывая взора от Взрыв-родника, и из воды, словно по его приказу, выходит огненный конь.
Конь, увидев человека, тряхнул гривой, хотел убежать, но Мосе Имо вдруг прыгнул к нему и схватился рукой за гриву. Стал на дыбы огненный конь, и Мосе Имо повис на его гриве. Конь замотал головой и хотел было уйти в воду и унести с собой Мосе Имо, но тот встал и сказал: «Не уходи, у нас с тобой должок перед миром». И сказал Мосе Имо: «Я мечтал о тебе, огненный. Вот это вот Сасун, село Гели, а это старейшины Сасуна. Султан, как змей-дракон, обвил нас со всех сторон и голову положил нам на грудь. Как нам быть, чтобы убить дракона, а наседку и цыплят спасти? Я прошел по всем великим землям света и дошел до страны инглизов, чтобы найти способ и спасти наседку с цыплятами. Я поглядел в глаза королей и нашел эти глаза коварными. И мне жалко, что хутский Миро святую муку со своих пальцев рассыпал на лживую бумагу короля инглизов. И сегодня, в этот поздний час, я смотрел безнадежным взглядом в исток и увидел тебя. Я поглядел в твои глаза, и ты вышел из-под Андока. Прими же мой клич сасунский и встань здесь, огненный!»
И ответил огненный конь: «Твоя печаль земная, а моя небесная. Если я останусь под солнцем, я переверну весь мир, и гора Андок снова сшибется с горой Маратук. Пусти меня, Мосе Имо, дай мне уйти».
«А как же мне своих птенцов спасти?»
И ответил конь: «Твоя рука коснулась моей гривы. В долине Семи Ложек старейшина айсоров дал Шапинанду жеребца. Ударь этого жеребца трижды по спине, и он станет сильным, как я, и проживет дольше, чем земная лошадь. А всадник на ней не будет знать поражения. Дракон будет побежден, и спасутся наседка с цыплятами. Пусти же меня, Мосе Имо, дай мне уйти. Глаз смертного ненавистен мне. А как мы ушли в подземелье, об этом рассказано в памятной книге дома Арабо. Найдите этот молитвенник и поклянитесь на нем».
«А где этот молитвенник?»
«В селе Татрак, Змо оно еще называется. Смоете скверну огнем Тахвдзора. Пусти меня, Мосе Имо, дай мне уйти».
И ушел, пятясь, огненный конь, сложил хвост в воде, как рыба, нырнул под Андок. И остался стоять Мосе Имо с пустыми руками возле Взрыв-родника. Словно видение было. Пришло и ушло.
В это время возле Взрыв-родника показался жеребец айсора, для которого я приготовил место в сарае Тер-Каджа. Я взял жеребца под узцы и подвел к Мосе Имо. Мосе Имо поднял правую руку, поглядел на нее и с силой ударил Аслана по спине. И второй раз ударил.
В ту же самую секунду жеребец преобразился. Сила огненного коня словно перешла к нему, и из простого коня стал он сказочным конем.
Старейшины Сасуна попробовали оседлать его. Первым подошел к нему Спаханац Макар, но конь сбросил с себя сасунского князя. Гале попробовал и тоже на землю скатился. Все князья по очереди попробовали — всех порасшвырял жеребец айсора.
Дошел черед Андраника. Геворг Чауш сказал ему:
«Поди оседлай своего коня». Андраник подошел к Аслану, хвост и гриву тетивою в руке собрал, трижды обвел его вокруг родника, потом отпустил хвост и гриву и взлетел в седло.
И всадник был смелый, и конь был ретивый. Всадник и конь нашли друг друга.
И погнал Алдраник своего коня и с Геворгом Чаушем спустился по склонам Цовасара в Мушскую долину, предварительно дав мне письмо чрезвычайной важности.
Мосе Имо затолкал письмо в палку, сказал мне: «В добрый путь». С этой палкой в руках пустился я на следующее утро в путь.

Мехмед-эфенди

Имя Мехмеда-эфенди гремело по всей Мушской долине. В прошении, направленном наместнику Багеша, он выразил желание стать жандармом и служить в долине Муша. Просьба его была удовлетворена. За решительные действия, направленные против врагов султана, он был назначен в скором времени помощником начальника тайной полиции. Ходили слухи о том, что его прочат на место самого начальника — Хюсны-эфенди. Хюсны был известен своим варварским нравом. Каким же, значит, чудовищем должен был быть его преемник: так ведь оно водится, что каждый следующий на этом месте должен превосходить своего предшественника.
И стали люди интересоваться, откуда, дескать, взялся этот самый Мехмед-эфенди, так продвинувшийся за короткий срок, из какого он рода и что ему, собственно, нужно в Мушской долине.
Каких только версий не существовало на этот счет! Рассказывали, что это турецкий чиновник, присланный из Стамбула; им тут же возражали — нет, мол, это бедный турок из города Битлиса, некогда продававший огурцы на городском рынке. Одни утверждали, что мать его армянка, другие твердили, что как раз мать-то и турчанка. Находились и такие люди, которые клялись, что он в родстве с самим султаном. Наконец, один крестьянин, лично знавший Мехмеда-эфенди, заявил во всеуслышание на мушском рынке, что это армянин-вероотступник, звать его господин Аветис, и родом он из Манаскерта, из села Икна. И добавил: «Да он зятем приходится тамошнему ресу Погосу».
Став помощником бешкомисера, Мехмед-эфенди прибрал к рукам всю сеть тайной полиции. Он руководил всеми сложными операциями полицейских отрядов и отвечал за продвижение правительственных войск в городе Муше и близлежащих селах. В Мушской долине и в Сасуне он был известен своей строгостью и беспощадностью.
Но было еще одно обстоятельство, о котором никто не знал. Мехмед-эфенди установил тайную связь с предводителями гайдуков. Как высший полицейский чин, он всегда был в курсе всех государственных мер и намерений в отношении армян-гайдуков. Он сообщал заблаговременно Геворгу Чаушу и Андранику о готовящемся нападении, но при этом жесточайшим образом пытал попадавших в руки полиции гайдуков, чтобы заручиться полным доверием в турецких кругах. В присутствии турецких чиновников Мехмед-эфенди изображал фанатичного мусульманина, ненавидящего армян больше самих турок. Армяне называли его «предателем», «вероотступником», «оборотнем» и считали самым заклятым врагом своим, а среди турок он снискал славу преданнейшего слуги султана. Это его вполне устраивало, он сам способствовал тому, чтобы среди армян постоянно велись разговоры, разоблачающие его как турецкого прихлебателя, потому что это служило той высокой цели, которой он себя посвятил.
Мехмед-эфенди договорился с фидаи, что он, дабы отличиться от Хюсны-эфенди и других жандармов, повяжет на шею белый шарф, чтобы гайдуки смогли издали приметить его и не стрелять. С этим опознавательным знаком на шее он прочесывал окрестности Муша и все подозрительные ущелья и пещеры Сасуна, где могли прятаться повстанцы-фидаи. Когда его лазутчики сообщали ему, что в том или ином краю объявились гайдуки, он немедленно направлял туда вооруженные отряды полицейских или же роту регулярного войска, заблаговременно предупредив об этом гайдукских руководителей.
Внешне Мехмед-эфенди был очень похож на немца. Поговаривали, что днем он ходит в мечеть, а ночью исповедуется священнику-армянину.
Раздумывая об всем этом, я дошел до Талворикских гор и вдруг заметил, что навстречу мне идут сам комиссар Мехмед-эфенди и два его жандарма. На шее у Мехмеда-эфенди был белый платок. Это был тот самый багешский вероотступник. Я сразу же узнал его. Это был могучего вида мужчина с чисто выбритым красивым лицом, в военной одежде, с кинжалом на боку и вовсе не походил на того презренного человека, которого я видел в тюрьме. Так вот он кто, этот самый знаменитый Мехмед-эфенди! А если он узнает меня? Тогда в тюрьме он метнул на меня один короткий взгляд, но все-таки... вдруг да узнает? Мне стало не по себе. Что бы там о нем ни рассказывали, а вид жандарма всегда внушает ужас.
Построенная наспех по приказу султана казарма от весенних дождей пришла в негодность и развалилась. Наверное, Мехмед-эфенди прибыл в Сасун по этому делу:
мастеров-армян, строивших здание, должны были призвать к ответу.
Что мне было делать? При мне было письмо Андраника. Идти вперед нельзя, поворачивать назад — тоже. По левую руку от себя я увидел зажатую между двумя высокими утесами пещеру. Звалась она Орлиное Гнездо.
Это было одно из примечательных мест в Талворике и находилось близ села Харт. Спасаясь от преследователей, беглые сасунцы прятались в этой пещере. Здесь скрывался проповедник Мигран, до того как его поймали и привели в Муш. И Арабо здесь был вместе с Миграном. И я вместе с Арабо взбирался в отвесную эту пещеру раза два. Это была страшная зияющая дыра, над ней нависал островерхий утес, Мы привязывали веревку к дереву на утесе и по веревке проникали в Орлиное Гнездо.
Да, пожалуй, это был единственный выход: спрятаться в Орлином Гнезде. Я еще раз взглянул на приближавшихся жандармов и, ускорив шаги, свернул к спасительному утесу. Но как добраться туда? Под Орлиным Гнездом скалы расступаются, образуя пропасть, а у меня нет с собой ни кусочка веревки. Хоть бы огненный конь из Взрыв-родника объявился. Перенес бы меня на недосягаемую высоту, в поднебесье, выше облаков. Но в минуту опасности выход находится сам собой и, как огненный конь, встает рядом с тобой наготове: я увидел тонкую ветку, свесившуюся с утеса, схватился за нее и, раскачавшись что есть силы, прыгнул на скалу.
Орлиное Гнездо было глубокой и путаной пещерой. Не успел я осмотреться, вдруг слышу совсем близко от себя:
«Вернись!»
Я выглянул и увидел Мехмеда-эфенди, стоявшего на самом верху утеса. Не иначе, он получил приказ арестовать меня, а может быть, подозревает, что в пещере прячутся фидаи. Меня удивило то, с какой быстротой добрался он до Орлиного Гнезда, ведь только что я видел его внизу. Да, видно, ошибся я, забравшись сюда. Как же мне теперь уйти от Мехмеда-эфенди?
Несколько лет назад правитель Муша и наместник Багеша подтащили сюда горные пушки — со стороны Габлджоза и Бсанка подошли — и обстреляли Орлиное Гнездо, хотели выкурить оттуда прятавшихся там армянских князей-повстанцев. Сейчас я видел следы этого обстрела. Само Орлиное Гнездо уцелело, но кругом было множество обломков. Для меня, конечно, пушек тащить сюда не будут. Достаточно нескольких выстрелов, и я полечу в пропасть, став поживой для орлов и ползучих гадов. Это мог сделать сам Мехмед-эфенди, который был в двух шагах от меня.
— Брось мне свою палку, — услышал я строгий голос.
— Нет у меня никакой палки.
— Если не хочешь распрощаться с жизнью, сейчас же брось мне палку.
Я вытащил незаметно письмо Андраника и бросил вверх пустую палку. Он проверил ее и увидев, что она пустая, быстро вложил в нее что-то и с сердитым видом швырнул назад: дескать, надо же, обманулся в своих ожиданиях. Палка упала мне прямо в руки.
Он еще немного постоял, наклонился, погрозил мне кулаком и, поправив кинжал, пошел обратно. Когда он скрылся с глаз, я снял затычку с палки и нашел свернутую в трубочку бумагу. Черным по белому было написано:
«Не думай, что я не узнал тебя. Ты тот самый парень, что сидел со мной в тюрьме в Багеше. Достаточно было одного взгляда, чтобы запомнить тебя навсегда. Тебя звать Смбат, ты спешишь по поручению Геворга Чауша и Андраника в Татрак — за молитвенником. Возвращайся поскорее и сообщи Андранику и Геворгу, что комиссар Мехмед-эфенди прочесывает горы. Я пришел в Сасун по делу арсеналов, но мне приказано найти их обоих. За голову каждого обещана тысяча османских золотых. Говори всюду, что Мехмед-эфенди верно служит султану, вылавливает повстанцев, забивает ими тюрьмы и отправляет их на виселицы. Это нужно для дела. Письмо уничтожь». Письмо я
уничтожил.
Я провел эту ночь в Орлином Гнезде, а наутро, затолкав письмо Андраника в палку, осторожно выбрался из Орлиного Гнезда и поспешил в село Татрак.

Змо

Если идти по сасунской дороге, увидишь село Татрак. Гора Чанчик надавила коленом на ее затылок, а возле ног ее раскинулся маленький лесок с аллеей из пирамидальных тополей.
Шел я, шел и уперся в это село.
Тут я и увидел Змо. Змо — они ведь повсюду есть. Мир не может существовать без Змо.
В воротах одного богатого дома стоял староста села — на голове черная войлочная шапка, талия затянута самым что ни на есть ярким поясом, и кисет за пояс заткнут.
Со всех сторон к старосте спешит народ, все больше женщины. До чего же хороши были здешние невестки! Они шли кто с поля, кто по воду, кто с родника, но, сойдя с дороги, все сворачивали к дому старосты, у всех на лице было недовольство и возмущение. Шли по одной и группами, с полными кувшинами и с пустыми, с вязанками сена на спине, с вилами и серпами в руках. Подошли близко, обступили старосту плотным кольцом.
— Ну что там стряслось, невестушки, жалуетесь на что? — спросил староста, с опаской оглядывая толпу.
— Велим тебе выставить Змо. Не было еще в мушской стране подобной потаскухи, староста. Избавь нас от нее! — крикнула одна крестьянка, смело выступив вперед.
— Прогони ее из нашего села! — потребовала другая, опуская кувшин на землю.
— Змо шлюха! — послышался еще один голос. — В своем доме святую книгу держит, чтобы грехи свои замаливать.
— Молитвенник! Из дома Рыжего попа!
— Ославили на весь мир наше село, — затараторили со всех сторон женщины!
Более или менее складно определила поведение Змо одна женщина по имени Финджо: Змо самая беспутная женщина в селе, но громче всех вопит о чужих грехах. Обзывает людей, натравливает их друг на друга, всех в селе перессорила. Идут, скажем, невестки по воду, а Змо им вслед: «Бесстыжие, одна из вас сегодня блудила, которая же?» Идут доильщицы в горы — кричит вслед: «Эй, приглядывайте за той малявочкой, не то худо будет, ославит она нас!» Несут жены обед в поле мужьям своим, остановит какую-нибудь и говорит ей шепотом: «Ахчи*, до чего же твой пострел похож на, нашего ночного сторожа Антевана...» А то вдруг потянет кого-нибудь за платок да завопит: «Жена деверя, подколодная змея!»
_____________________
* Ахчи — простонародное обращение к женщине.
_____________________

— Надоела она нам, староста, сил нет. И снова:
— Дай продохнуть от нее!
— Гони ты ее из села!
— Да молитвенник отбери!
— Ее сила в святой книге!
— Или мы, или Змо, выбирай, староста!
Староста сердито поискал кого-то глазами.
— Где глашатай? — спросил он.
Глашатай явился.
— Парень Мхто, поди-ка приведи эту бесстыжую сюда.
— Кого это?
— Змо, кого же еще! Скажи, староста зовет.
Пошел глашатай Мхто вперевалку и вскоре вернулся, и женщина с ним пришла. Это и была Змо.
Двух детей имела Змо, но мужа у нее не было. Одного сына звали Канон, другого Анканон. Канон означает — закон, законный, выходит, а Анканон — незаконный, значит.
Мальчишки эти, когда вперед хотели идти, пятились, когда пятиться надо было — вперед шли, зад и перед путали, то и дело падали и расшибались, но духа не теряли.
При виде Змо молодые невестки стыдливо опустили головы, а пожилые женщины отвернулись. Змо пришла с насурьмленными глазами, лицо в красной краске, на ногах зеленые чувяки, а на голове желтый платок.
Пришла, встала перед толпой, бросила на женщин презрительный взгляд, уперла руки в бока и говорит:
— Ну так я пришла, староста, зачем звал?
— Вижу, что пришла. Подойди ближе. Змо сделала несколько шагов.
— Слушай, Змо, вот уже три тысячи лет село наше Татрак стоит в долине Муша на этой прохладной горе, по дороге в Сасун. Но такого беспутного существа, как ты, наш край еще не видел.
— Полегче рот свой раскрывай, староста.
— И впрямь бесстыжая! — рассердился староста. — Не хватит тебе наше село позорить? Народ весь, видишь, собрался, требуют гнать тебя из села.
— Вот эти шлюхи?
— Молчи! Скажи-ка лучше, что тебе сделали эти смиренные молодые невестки, эти невинные армянские женщины, для чего ты день и ночь поливаешь их грязью? Это что же получается — воровка ты сама, потаскуха сама, а их обзываешь? Что же ты им свои клички даешь? Насколько мне известно, ни свадьбы у тебя не было, ни мужа. А у них свои законные мужья, и брак их записан в нашей церковной книге. Достойные, прилежные люди, чтущие свой дом и род. Трудолюбивые, все село как один-единый улей работает. Да погляди ты, что это за женщины! В присутствии мужчин воду отвернувшись пьют. Так зачем же смущаешь покой нашего замечательного народа, наших славных людей? И без того у нас мучителей немало. Может, ты жена султана, так иди садись рядом с ним. А если ты возлюбленная бека, ступай к своему беку, что тебе делать среди нас, тружеников. Погляди на смуглые эти, пригожие лица. У всех свой естественный цвет, и пахнут наши невестки цветами и травами наших лугов и полей, а ты... что за пакость размазала по своему лицу, что это за краска на нем? Откуда ты эту погань сюда принесла? Душою нечистая, с виду сатана, а в доме святую книгу держишь! Отвечай мне перед всем народом — куда тебя отправить, как нам от тебя избавиться?
— Прогнать Змо, прогнать из села! Не хотим ее, не желаем! — закричали женщины в один голос.
В это время на горе Чанчик показалась бедно одетая женщина и, оступясь на каменистом склоне, сошла в село.
Самой бедной жительницей села была Фидо, муж ее давно умер, дом стоял пустехонький. Топлива у нее никогда не было. Обед готовила у соседей. Детей своих кормила похлебкой из крапивы. Набирала в поле крапиву, тем и пробавлялись.
Пришла Фидо, в переднике крапива, в руках нож держит. Увидела, что все женщины кричат: «Не хотим, не желаем!» — и сама еще издали стала кричать: «Не желаем, не хотим!»
Староста ее спрашивает:
— Тетушка Фидо, эти люди знают, для чего они горло дерут. А ты что кричишь, ты-то чего хочешь?
— Не знаю, почему они так кричат, но зря народ голосить не станет. Где весь народ, там и Фидо.
— О Змо разговор, — объяснил староста. — Народ хочет прогнать ее из села. А ты что скажешь?
— Да разве ты не знаешь, староста, что Змо шлюха? Креста на ней нет. Двое детей у нее, оба полоумные. Позавчера я чуть глаза ей не выколола! Говорит мне: «Фидо, ты что каждый день в горы таскаешься? Смотри, там под деревьями фидаи прячутся. Ежели понесешь, кто ребенка твоего крестить станет?» Это мне-то! Нет, староста, или я останусь в селе, или Змо. Побойся, бога ради. Ты что же, спрашивается, свои грехи на меня взваливаешь, а?! Возьму да и пожалуюсь на тебя самому главному фидаи — Роднику Серобу!
— Родник Сероб давно уж мертв.
— Геворгу Чаушу пожалуюсь. Тебе дело говорю, староста, — или я, или Змо.
— Не велика беда, уходи, — фыркнула Змо. — Одной нищенкой меньше будет.
— Лучше нищей быть, чем бесстыжей, — и Фидо плюнула в лицо Змо, повернулась и ушла.
— Получила? Ну что теперь скажешь? — обратился к Змо староста.
— Что говорить-то, староста? Разгони их всех, тогда и скажу, — ответила Змо, вытирая лицо.
— Ступайте, невестушки, ступайте по домам. Посмотрим, что Змо мне скажет.
И все женщины, старые и молодые, разошлись, пошли по домам.
— Ну, староста, чтоб тебя землей засыпало, — сказала Змо, когда все разошлись. — Я-то думала, ты умный человек. Ты и сам знаешь, что беспутней меня на свете нет бабы. Что же мне еще остается, как не обзывать всех? А святая книга... так я ею грехи свои замаливаю.
— Как она к тебе попала?
— Один знакомый курд нашел в ущелье Красного Дерева. Ночью пришел ко мне и принес в подарок молитвенник.
— Когда это было?
— Тому уж семь лет.
— За то, что призналась, оставляю тебя в селе, но книгу у тебя отберу. Это молитвенник «Кочхез» из дома Рыжего попа, тот самый, что Арабо потерял в брнашенском лесу. В нем пергаментные листы и серебряный оклад, седьмого века эта книга.
— И обернута в платок. На платке нарисована соха, мужчина с сохой, поле пашет.
— Быстрей иди домой, принеси мне эту книгу.
— Воля твоя, староста.
— Парень Мхто!
— Чего желаешь, староста?
— Пойдешь с Змо, возьмешь молитвенник «Кочхез», принесешь мне.
— Иду, староста.
Мхто принес молитвенник, и я, попрощавшись с селом Татрак и его старостой, взял книгу дома Арабо и пустился в обратный путь.
Вот вам и Змо. Я увидел ее в селе Татрак. Такие Змо повсюду есть. Мир не может существовать без Змо.

Огонь в Тахвдзоре

Но ведь я должен смыть скверну с молитвенника Арабо, так мне наказал огненный конь из Взрыв-родника. В конце молитвенника был ишатакаран — памятные записи. На первой страничке этих записей я прочел: «Если увидишь меня у мерзкого человека или в кощунственном месте, смой с меня скверну тахвдзорским огнем». Я вспомнил, что в Хутском краю есть село с таким названием, и, не долго думая, направил шаги в сторону Хута.
Село это находилось над самым обрывом, тянулось вдоль глубокого оврага. Напротив возвышалась гора Маратук. Тут же протекала брнашенская речка. В селе этом жили армяне вперемешку с курдами из рода Шеко. Дома армян были каменные, добротные. Земля была полюбовно поделена между армянами и шекоевскими курдами.
Вдруг я услышал за собой чьи-то шаги. Какой-то мужчина обогнал меня — на меня он не обратил никакого внимания. Под мышкой он держал белый холщовый мешок и какой-то инструмент, какой — я не разглядел. Он шел, чуть подавшись вперед, не отрывая глаз от земли, словно бы отсчитывал свои шаги.
На лице его было выражение крайнего отчаяния. Видно было, что его мучает совесть. То ли он уже убил кого-то, то ли шел убивать, такая в нем была решимость.
Он пересек просяное поле и постучался в первую же дверь. Дверь ему открыла женщина из хутских армян.
Мужчина сложил к ногам женщины кусок холста, который держал под мышкой, и что-то вроде молота и опустился на колени.
— Вот та кувалда, которой я убил вашего мужа, и вот тот саван, в котором я хочу лечь в землю. Я совершил преступление, которому нет прощения, и потому я сам своими ногами пришел к вам и саван с собой принес. Я хочу пролить свою кровь взамен пролитой мною крови. Вверяю вам свою жизнь. Убить меня или миловать — вам решать.
— Мое горе велико, но я армянка и не оскверню своего порога бесчеловечным поступком, — ответила женщина. — За смерть моего мужа я бы потребовала десятки жизней даже через много лет, но раз ты сам с саваном пришел в мой дом, готовый принять от меня смерть, мне нечего сказать. Прощаю тебя.
— Если прощаешь, позволь мне причаститься перед твоим очагом и взять из него огня, чтобы разжечь мой угасший очаг.
— Для причащения лучше пойти в дом деда Хонка, — сказала уроженка Хута. — Я в этом году еще не обновила свой огонь.
Мужчина взял свой саван и инструмент, и они пошли на северную сторону села.
Я понял, что мне нужен тот же самый дом, вернее — огонь из его очага, и решительно последовал за ними.
Дом деда Хонка стоял, опершись о скалистый холм. За домом виднелся лесок.
Семья деда Хонка в Тахвдзоре происходила от знаменитого рода хутца Ована. Перед этим домом, согласно преданию, захоронена соха пахаря Ована, и каждый год, перед тем как отправиться на весеннюю пахоту, землепашцы приходят к этому дому в знак уважения к памяти хлебороба Ована.
Об очаге этого дома рассказывали чудеса. Говорили, будто впервые огонь в этом доме разжег сам пахарь Ован, высек его своим кремнем и поднес к очагу. И с того самого дня огонь этого дома считается священным и почитаем не только тахвдзорцами, но и жителями окрестных деревень, армянами и курдами.
Возле очага всегда сидит самый престарелай член семьи — следит, чтобы огонь в нем никогда не гас. Если огонь слабеет и вот-вот должен сойти на нет, страж огня спешит в лес за хворостом или же, притащив громадную, долго тлеющую корягу, бросает ее в очаг. На протяжении тысячи лет сменяли друг друга мужчины и женщины — до глубокой старости стерегли они огонь, некогда зажженный землепашцем Ованом. Ныне за стража здесь был дед Хонка, белый как лунь, и борода белая-белая.
У хутцев было принято раз в году обновлять огонь в очаге. Происходило это всегда 14 февраля. В этот день каждая семья разжигала перед своим домом или на кровле праздничный костер — назывался он «тэрындэз», — и, взяв из него несколько горящих головешек, люди заменяли ими старые головешки в очаге.
Мужчины из дома деда Хонка первые разжигали костер «тэрындэз» перед своим домом. Это был сигнал — следом разжигали свои костры все остальные жители села. Первым через огонь в костре прыгал сам дед Хонка, потом
сын его ткач Акоп, потом внуки Симон, Давид и Мушег. К вечеру по всему селу ярко пылали костры. Когда огонь затихал, сын и внуки деда Хонка, выхватывая из костра горящие головешки, кидали их на свои поля, приговаривая: «Слава верхнему полю, да уродится в нем много хлеба!» Или же: «Слава просяному полю, да пребудут в нем колосья большие-пребольшие!» Под конец прямо с кровли кидали последнюю головню в заснеженную стену своего хлева — чтобы их упряжный был сильным, чтобы коровы обильное молоко давали.
На одной из свадеб дома Хонка играл знаменитый Натора Арен, тот самый, что за год до этого во время жертвоприношения на горе Маратук дал обет и двадцать четыре часа непрерывно дул в свирель, — семь свирелей из самшита загубил, подыгрывая для пляски «Зовынд». И это еще более прославило патриархальный дом деда Хонка.
Огонь в очаге деда Хонка ярко горел, когда мы переступили порог дома. Рядом с очагом на лисьей шкуре сидел дед с белой бородой. В доме, в отдельном закуточке, рядом с насестом, разгоряченный работой, вертел свой челнок ткач Акоп.
При виде пришельцев — женщины в, черном и мужчины с саваном в руках — глава старинного рода поднялся.
— Дед Хонка — святой нашего села, и этот огонь — священный огонь. Покайся в грехах перед этим очагом, — сказала женщина совершившему убийство.
— Большой грех я совершил, дед, и пришел расплатиться за пролитую кровь собственной кровью. Клянусь этим священным огнем, убийство это не было преднамеренным, так случилось. Если хотите, убейте меня, а если жизнь даруете, дайте заодно и уголек от вашего огня, чтобы я снова зажег огонь в своем очаге, — сказал горец, складывая к ногам старца свой саван и кувалду.
Дед Хонка, знавший про это убийство, наклонился и, взяв из очага головню, протянул ее пришельцу,
— Ступай, разожги огонь в своем очаге.
Мужчина принял головню, поднял с земли саван с кувалдой и вместе с женщиной в черном вышел из дома деда Хонка, унося с собой огонь Тахвдзора.
Дошел черед до меня. Я ведь тоже за этим огнем пришел сюда. Не будь я невольным свидетелем этой сцены, навряд ли поверил бы, что есть на свете огонь, который может снять скверну. Значит, правду говорил огненный конь Взрыв-родника.
Молча протянул я молитвенник «Кочхез» деду Хонка.
— Сколько лет уже, как осквернена сия книга? — спросил дед, догадавшись, в чем дело.
— Семь лет.
— Мужчина осквернитель или женского рода особа?
— Женщина дурного поведения по имени Змо, из села Татрак.
Дед Хонка положил книгу Арабо в корзину и подвесил под самый ердык*.
_____________________
* Ердык — отверстие посреди потолка, служащее одновременно окном и дымоходом.
_____________________

Семь дней синий дым из тахвдзорского очага окуривал книгу. На седьмой день дед Хонка спустил корзину и отнес, положил ее на камень, под которым была захоронена соха хутца Ована. На рассвете дед позвал своего сына, ткача Акопа, и внуков Симона, Давида и Мушега и, вызволив из корзины молитвенник «Кочхез», по очереди приложил его к груди каждого, после чего положил себе на грудь, и в таком положении они семь раз дошли до дремучего бора — впереди дед, за ним сын и внуки.
Потом он сорвал семь разных цветков и семь листьев с семи разных деревьев и заложил их между страницами на равном друг от друга расстоянии. Когда небо затянули облака, он дождался, пока семь раз вспыхнет молния и озарит страницы, при этом он сказал семь разных заклинаний, ему одному понятных. Последнее, что он сделал, — зашел в дом и высыпал цветы и листья из книги в огонь.
И когда книга полностью очистилась от скверны, я взял ее и поспешил к монастырю Аракелоц.

Битва в монастыре

Стояла душная осень.
Оба моих любимых героя со своими солдатами засели в монастыре Аракелоц. Багешский Али-паша с трехтысячным войском окружил монастырь, решив выловить гайдуков. И уже было несколько тяжелых сражений между горсткой гайдуков и многочисленным войском Али-паши.
Прослышал я, что из Муша парламентеры должны пойти в монастырь, и среди них священник Хесу. Поведут переговоры от имени султана с Андраником и Геворгом Чаушем. Всего парламентеров должно было быть — два высокодолжностных турецких чиновника и один армянин, известное духовное лицо.
В мирской одежде войти в монастырь было невозможно, поэтому я переоделся служкой и с молитвенником «Кочхез» под мышкой встал на дороге, по которой должны были пройти парламентеры с отцом Хесу.
Жду я, жду. Наконец парламентеры показались. Все трое на лошадях. Впереди — начальник полиции Багеша Мухти-эфенди с белым флагом в руках, за ним Мехмед-эфенди с белым платком на шее, на покрасневшем лице свежий шрам. Последним ехал архимандрит Хесу на гнедой лошадке. Хесу был мужчина крепкого сложения, на широкой груди окладистая белая борода.
— Святой отец, — обратился к нему я, — я из здешних монахов, ходил в село Татрак, чтобы разыскать там утерянный молитвенник рода Арабо. Вернулся вот, хочу войти в монастырь, но божий храм осажден.
— Идем, сын мой, идем со мной, — сказал Хесу и взял у меня молитвенник.
Я молча присоединился к парламентерам. Увы, я нашел свое старое пристанище изменившимся. Накануне резко похолодало, снег завалил вход в монастырь.
К югу от монастыря было большое гумно. Здесь я в детстве пускал голубей — они летели на колокольню. Все это пространство заполнено было сейчас вооруженными всадниками. Увидев, что осажденные не сдаются, Али-паша и его сотники привели из Муша мастеров-армян и на расстоянии двухсот шагов от ограды построили каменные баррикады, решив таранить стены монастыря.
Возле часовни парламентеры спешились. Женщина-гонец с поднятыми руками прошла в монастырь и вернулась с ответом Андраника: «Можете войти». Оставив лошадей возле часовни, три парламентера направились к монастырю.
Впереди по-прежнему вышагивал Мухти-эфенди с белым флагом в руках. За ним Мехмед-эфенди шел. Шествие замыкал отец Хесу. Я шел рядом с Хесу в одежде молодого послушника.
Со стороны монастыря послышался залп — на снег попадало несколько десятков фесок. Сидевший на дереве аскяр упал мне прямо под ноги. Сначала феска упала, потом он сам.
Монастырь Аракелоц имел два входа: одна дверь поменьше, другая — двустворчатая с аркой. Двустворчатая дверь намертво была забита. Перед малой дверью было множество искусственных заграждений, и вокруг были вырыты окопы. Девять армянских солдат защищали вход в монастырь — на каждого воина приходились три позиции. Они стреляли, быстро перебегали на другую позицию, снова стреляли, потом перебегали на третью позицию, создавая видимость большого войска. Неподалеку от них две женщины и один вооруженный священник строили новые укрепления.
Всего же осажденных было около тридцати человек, и было у них на всех про всех тридцать семь винтовок, из них две кремневки. Пули, выпущенные из тысячи вражеских винтовок, со свистом впивались в стены монастыря;
в ответ летели считанные пули осажденных.
При виде белого флага в руках начальника жандармов в войске протрубили «отбой», и мы, пройдя сквозь ряды аскяров, победно приблизились к входу.
Мухти-эфенди, сняв феску, трижды поклонился монастырю и, поднявшись на цыпочки, постучал древком по маленькой двери.
— В монастырь нельзя, — послышался угрожающий голос.
— Мы от султана, парламентеры! Паша поручил нам войти в монастырь под прикрытием белого флага! — прокричал начальник жандармов.
Дверь открылась. По обе стороны входа стояла стража — четверо мужчин могучего сложения. У каждого в руке по зажженному полену, от которого они то и дело прикуривали, С усов их свисали сосульки. Вода с сосулек с шипением капала на огонь. Мухти-эфенди в ужасе попятился.
— Почему опаздывают, приказ ведь дан, — послышался голос Андраника откуда-то сверху.
— Приказ дан, да гости боятся входить, — доложил один из стражи, с головешкой в руках двигаясь к лестнице»
— Бояться нечего, пускай входят — или же скатертью дорога. Если бы мы хотели их убить, мы бы их возле часовни прикончили. Гайдук обманом человека не убивает. Откройте дверь, проведите сюда людей султана.
Исполины отвели в стороны свои факелы, и мы прошли вперед. Когда закрывали дверь, Мехмеду-эфенди по неосторожности прищемили ногу.
— Стой, ногу мне сломал! — заорал помощник начальника жандармов, с трудом вытянув ногу и поправляя белый платок на шее.
Внутри монастыря картина была не менее ужасающая. От входа и до главного зала выстроились вооруженные люди. Три великана стояли на каменной лестнице, ведущей вверх. На груди первого было написано «Гром», на груди второго — «Молния», на груди третьего — «Гроза». Сопровождающий нас стражник взял у того, кого звали Грозой, факел и повел нас к дверям, охраняемым двумя высоченными мужчинами в военной одежде. Тот, что стоял справа, прикладом открыл перед нами дверь, и мы вошли в зал.
Зал был чисто прибран, горел очаг. Вдоль противоположной стены стояло несколько десятков сундуков, сложенных друг на друга. Верхние сундуки были раскрыты, из них защитники монастыря брали пули. Возле ящиков валялись мешки с порохом и пустые гильзы.
Андраник сидел возле мешков с порохом, спиною к ящикам, в левой руке — ружье, в правой — бинокль. Лицо напряженное, взгляд решительный, но спокойный. Несколько солдат, числом более пяти, стерегли боеприпасы. Одного из них я узнал, это был марникский Похэ. Главного парламентера султана, Мухти-эфенди, охватил ужас. Сложенные друг на друга тяжелые ящики с оружием, мешки с порохом и вооруженные исполины с надменными непроницаемыми лицами. У Мухти-эфенди отнялся язык, и он чуть не выронил из рук белый флаг.
— Можете чувствовать себя в полной безопасности, — заметил Андраник.
Бешкомисер взял себя в руки и, шагнув вперед, кивнул предводителю гайдуков. Он и Мехмед-эфенди приветствовали Андраника по-турецки, а мы с отцом Хесу — по-армянски.
— Целуй, — сказал отец Хесу, протягивая Андранику руку.
— Мне еще надо подумать, целовать тебе руку или нет. А кто этот молодой служка?
— Из учеников отца Ованеса, принес молитвенник «Кочхез» в дар монастырю. Если не желаешь целовать мне руку, поцелуй хотя бы эту книгу, сын мой, — сказал Хесу, приблизив к лицу Андраника молитвенник Рыжего попа.
— Я поцелую твою руку, раз она держит этот молитвенник, святой отец, — сказал главный фидаи и поцеловал руку Хесу. Потом взглянул на меня и едва приметно улыбнулся. — А теперь садитесь, — обратился он к парламентерам.
Бешкомисер прислонил белый флаг к столу, покрытому зеленой скатертью, и занял место перед главой гайдуков. Рядом с ним сел Мехмед-эфенди, рядом с Мехмедом — архимандрит Хесу.
— Курить можно? — спросил Мухти-эфенди.
— Но только осторожно, рядом наш арсенал.
Один из воинов подбежал к печке и голой рукой выхватил горящий уголек.
— Господи, чувяком возьми, чувяком! — воскликнул начальник жандармов со своего места.
Солдат с угольком в руках подошел к нам и дал всем прикурить. Мухти-эфенди снова начало трясти от страха.
— Господа, военный совет защитников монастыря поручил вести переговоры мне, — сказал Андраник. — Кто уполномочен говорить от имени султана?..
Глава жандармов рукою указал на Мехмеда-эфенди. Мехмед встал и, придав лицу суровое выражение, обратился к Андранику со следующей речью:
— Господин паша, мы находимся здесь по приказу султана. Нам надо договориться. Все равно вы в наших руках, и, если война эта затянется, я должен буду снести вам голову и подарить ее падишаху, чьим слугой я являюсь.
— Твоя голова последует за моей, вдобавок мои ребята вытянут твой язык через затылок, понял?! — И Андраник выхватил из-за пояса кинжал.
Мехмед-эфенди продолжал как ни в чем не бывало:
— Представляя здесь султана, Али-пашу, Ферика-пашу и наместника Багеша, мы хотим выяснить, почему вы и Геворг Чауш со своими солдатами оккупировали монастырь и не покидаете его...
— Господин парламентер, — заговорил Андраник, — наши предки построили этот монастырь как олицетворение нашей веры, и мы пришли сюда с сасунских гор как паломники, но ваше войско под предводительством Мухамед-Али-паши окружило нас — мы были вынуждены прибегнуть к самообороне.
— Вам должно быть известно, — сказал Мехмед-эфенди, — что в глазах султана вы неблагонадежные люди, поэтому вас будут преследовать, где бы вы ни были. Если хотите сохранить голову на плечах, вам следует сдаться. Наш милостивый султан простит вас и отпустит по домам.
На это Андраник ответил, что в стране султана огонь в их очагах давно погас и им некуда возвращаться. Оружие же они сложат тогда только, когда их требования будут по справедливости удовлетворены.
Мехмед-эфенди пожелал узнать, каковы именно эти требования.
— Да, скажи, чего ты добиваешься и что просишь? — воодушевленный смелым поведением своего помощника, заговорил Мухти-эфенди и дрожащей рукой достал бумагу и карандаш, чтобы записать.
Андраник коротко изложил эти требования: полное равенство всех наций мусульманского и христианского вероисповедания в Османской империи и восстановление армянской государственности под покровительством России и великих европейских держав.
— И вы всё еще связываете надежды с Европой? Не проучили они вас еще? Мы, люди султана, знаем по опыту, что Европа только на словах защищает христиан, но никогда на деле. Если мы уничтожим всех армян до единого, Европа и пальцем не шевельнет. Совсем недавно вы обратились к неверным царям за помощью. И что же? Ваш посланец вернулся с позолоченной люлькой. Вот и вся их помощь.
— Законное право раба и подданного — стремиться к свободе. Приведите в исполнение все наши требования, и мы покинем монастырь, — решительно объявил гайдукский предводитель. — А если нам будет отказано, мы не сложим оружие и будем продолжать нашу войну.
— И вы, со своей горсткой солдат, выдвигаете такие неприемлемые требования?
— Это требования всех христианских и нехристианских народов, находящихся под вашей властью, комиссар.
— А я думаю, будет лучше, если вы найдете приемлемую грань для мирного соглашения. В противном случае вы все погибнете в осаде.
Андраник показал на сложенные во всю длину стены сундуки и сказал:
— Мы все учли, когда вооружались. С того дня, когда мы взяли в руки оружие, мы приняли смерть. Но сначала мы пустим в ход все, что есть в этих сундуках, до последнего патрона, а уж затем умрем. Что нам смерть? Мы, бунтовщики, похожи на грибы: вместо одного упавшего вырастают тысячи.
— Господин паша, насколько нам известно, вы сын плотника и сами тоже плотник. Почему вы оставили свою родину — гору Шапин — и, придя в Сасун, так упорно пытаетесь свергнуть с престола нашего добросердечного султана?
— Это верно, мой отец был плотником, но однажды он пришел домой с окровавленной головой. Чьих рук это было дело? Кто это сделал? Люди султана. За что? За то, что был христианин. Судите сами, мог после этого сын несчастного плотника заниматься как ни в чем не бывало своим ремеслом? Не от хорошей жизни вооружились мы и поднялись в горы. Кто погубил шеникского героя князя Грко? Что послужило причиной, что героиня Шаке бросилась в пропасть? Кто разорил — камня на камне не оставил — село Спаханк? Кто вздернул на виселицу учителя Маргара? Кто препроводил в тюрьму Миграна Тамаджяна со сломанной ногой? Кто похитил невинную дочку Миро из Карса? Кто сжег пахаря Ованеса в печи? Кто убил настоятеля церкви св. Ахберика? Кто отрубил голову герою Согорда Роднику Серобу? И вы еще спрашиваете, почему мы себя считаем обездоленными?!
Андраник говорил разгоряченно, прислоняясь спиной к сундукам, рука на рукояти кинжала.
— А кто убил Халила-агу?
— Халил-ага снес голову нашему герою и поплатился за это своею собственной головой. Вы зовете нас разбойниками, но мы честные фидаи, а разбойников правительство должно искать в своем окружении. Мы не причинили мирному населению никакого зла, Халил был преступником, и я этой вот рукой отсек ему голову. Так будет со всеми преступниками. Рано или поздно все тираны слетят со своих тронов. И мы, доверившись нашим горам и крепостям, сделаем все, чтобы самый кровавый среди этих тиранов свалился как можно скорее — я говорю о султане Гамиде.
— А я, господин паша, от имени этого самого султана предлагаю вам сегодня же сдать оружие Али-паше и покинуть монастырь. На руке нашего правителя возникла большая опухоль — действующие в Сасуне гайдуки, и прежде всего Андраник и Геворг Чауш. Вам следует сдаться без промедления, в противном случае султан будет вынужден удалить эту опухоль хирургическим путем, применив нож.
— Похоже, что мы друг друга не понимаем, — сказал Андраник. — Мы пересекли сотни миль и пришли сюда с саванами в мешках. Мы не сдадимся Али-паше и не сложим оружие. Если вам в этом монастыре холодно, мы можем помочь вам выйти отсюда.
— Это ваше последнее слово? В вашем положении следует быть сговорчивее...
— Я все сказал и более говорить не намерен, — резко оборвал военачальник и, поднявшись с места, подошел к амбразуре.
Внизу священник-гайдук и женщины-фидаи рыли траншеи. Священник вытер рукавом пот с лица и с силой вонзил кирку в землю.
Вошел солдат с пышными усами и сообщил, что аскяры Али-паши, надев фески на штыки, провоцируют гайдуков на перестрелку. Стрелять или нет?
— Стрелять! Но не по фескам! — Андраник поднес бинокль к глазам.
Несколько красных фесок попадало на снег, следом повалились на снег подбитые аскяры. Мухти-эфенди, молча делавший записи в своей записной книжке, побледнел и, видно, почувствовал себя совсем уже дурно.
— Возможно, Мухти-эфенди хочет пойти в нужник? — спросил Мехмед-эфенди, заметив беспокойное состояние бешкомисера. Он сказал это так, словно заранее знал отрицательный ответ и то, что он сам следом за этим сделает.
— Нет, мне не надо, — сказал Мухти-эфенди.
— Значит, ты оставайся здесь и поговори с отцом Хесу, пока я справлю нужду и вернусь. Пошли, сын мой, покажи, где тут у вас нужник, — сказал Мехмед-эфенди, и мы вместе вышли из помещения.
Я проводил его в комнату, где находились лишь Геворг Чауш и три члена военного совета. Сам я остался стоять в дверях, а Мехмед вошел в комнату, и я увидел, как они с Геворгом Чаушем обнялись.
— Эфферим, молодцы, так и держитесь, спасение армян в оружии, — сказал Мехмед-эфенди, положив руку Чаушу на плечо. — Чауш, — продолжал он, — сколько вы еще думаете пробыть в монастыре?
— Пока патроны не кончатся.
— Лучше не медлить, уходите как можно скорее. Али-паша решил обстрелять монастырь из пушек, жалко губить такую красоту.
Через приоткрытую дверь я слышал, как торопливо говорил Мехмед-эфенди, — беспокоился, наверное, как бы бешкоглисер не заподозрил чего. Была минута, когда они молча глядели друг на друга, и я на лице Мехмеда-эфенди прочел: «Я бы тоже хотел быть вместе с вами. Ваша борьба — это капля дождя, упавшая на стены крепости, но недаром турок говорит: «Тамла, тамла, селав олур» («Капля по капле, вот тебе и ливень»). Ну а я, если не открою вам дверь этой крепости изнутри, — даже ливень не в силах будет уничтожить эту проклятую силу».
— Держитесь, — сказал Мехмед-эфенди, — этот белый платок на моей шее пусть будет опознавательным знаком, чтобы вы всегда знали, куда плывет мой парус. Я стал вероотступником, чтобы помочь моему страждущему народу. Мне смешно слышать тех армян, которые считают меня предателем, принявшим ислам. Пусть проклинают меня, пусть ругают, потом они узнают, кем был на самом деле манаскертский учитель Аветис, — с этими словами Мехмед-эфенди снова расцеловался с Геворгом Чаушем и велел ему зайти в нужник после его ухода. — Я оставлю там сверток, — сказал он.
После его ухода Геворг подозвал меня к себе.
— Хорошо, что ты так ловко переоделся, — сказал он. — Этой ночью или самое позднее через день мы покидаем монастырь.
— Но тот священник и две женщины копают новые траншеи, — сказал я.
— Только что получено распоряжение прекратить все работы. Наши патроны и хлеб на исходе.
— Как на исходе? Столько ящиков — до потолка.
— И все пустые, кроме двух верхних. Мы нашли тут порожние сундуки из-под свеч. Андраник велел сложить их друг на дружку, чтобы создать видимость больших запасов боеприпасов. А на самом деле стрелять нечем. Дорога в Сасун отрезана, и наши не могут прийти нам на помощь. Сегодня мы забили последнего теленка. У нас нет даже топлива, уже балки и деревянные топчаны пошли в ход. Запасы воды давно кончились, растапливаем снег. А вчера утром умер отец Арабо.
— Отец Арабо? Он был здесь?
— Жил в монастырском хлеву. Девяносто пять лет ему было. Я спросил его, откуда он родом. «Брнашенец я, — ответил отец Арабо, — из домов Рыжего попа». Давно уже лежал больной. Могилу ему пастух вырыл. Похоронили возле звонницы, рядом с одним из наших солдат.
Положение тяжелое. Архимандрит Ованес и его люди шьют нам сейчас белые балахоны. У меня для тебя боевое поручение. В подвале в темной келье привязана лошадь Андраника, седло спрятано в колодце, под камнем. Немного погодя спустись туда осторожненько и с монастырским пастухом вместе подумайте, как вывести коня из окружения после того, как последний наш солдат покинет монастырь. А сейчас беги к отцу Хесу, чтобы не вызвать подозрения султанских представителей.
Когда я вернулся, Мехмед-эфенди стоял рядом с бешкомисером и застегивал пояс.
— Ох, погодите, я свой маузер оставил в нужнике! — воскликнул он и быстро повернулся, чтобы выйти за маузером.
— Не ходи, тебя убьют, выйдем скорее отсюда, — сказал Мухти-эфенди, хватая его за руку, и, взяв со стола белый флаг, сопровождаемый взглядами Андраника и его воинов, пошел вместе с Мехмедом-эфенди и архимандритом Хесу к выходу.
Я увидел, как они быстро спустились во двор, съели, согласно обычаю, по маленькому хлебцу, что выпекали в монастыре монахи, и пошли под прикрытием своего белого флага к часовне Богоматери. Тут они сели на коней и погнали их в сторону Муша.
Я спустился в подвал. Нашел келью, где был привязан Аслан. Пастух спал тут же в яслях. Темная, облачная ночь была. Небо все обложено облаками. Встал я рядом с Асланом и припал к узкой щели в стене. Затаив дыхание, пытался я что-нибудь разглядеть в темноте. На замерзшем снегу лежали аскяры Али-паши — кто забылся во сне, а кто и беспробудным сном уже спал.
В монастырском дворе показался Андраник со своими солдатами. Он отдавал какие-то распоряжения, показывал, как выйти из монастыря. «Ребята, поняли, что вам следует делать?» — спросил он. «Да, паша, все поняли и готовы выполнять задание», — ответили они.
Потом Андраник вызвал во двор воспитателей и сирот. Когда они все собрались, я услышал, как он объясняет им свой план действия. Воспитателям он сказал, что должен избить их перед сиротами и арестовать для виду, чтобы освободить от всякой ответственности после ухода гайдуков. «Я запру вас на замок, — сказал он, — и только матушка-настоятельница будет знать место ключей».
Сказано — сделано. Он запер всех сирот и воспитателей. Потом вызвал матушку-настоятельницу — явилась одна из женщин, рывших траншею в монастырском дворе.
— Матушка, вот ключи, гляди, куда я их бросил;
когда мы уйдем, закроешь дверь на засов. Никому не открывай, пока не придут Ферик-паша и отец Ованес. Если турки кричать станут, грозиться, ты не бойся. Если приставят лестницу и заберутся во двор, все равно дверь им не отпирай, чтоб не разграбили монастырское добро... Геворг, Сейдо, Кото Акоп, Молния, Гром, наденьте свои белые рубахи.
Настала полночь. Из маленькой двери один за другим вышли вооруженные люди, все в белых накидках, и головы белым обмотаны. То были солдаты Геворга Чауша и Андраника.
По очереди подходили они, целовали монастырскую дверь и, прошептав короткую молитву, бесшумно удалялись с мешком за плечом. Бешеный ветер, ударившись им в лицо, перепрыгивал через костры аскяров и с гулким грохотом уходил в горы Алваринча. Вот перевалили через Алваринч Сейдо, Цронац Мушег, маркинский Похэ, Молния Андреас и Аджи Гево. И священник-гайдук с молитвенником Рыжего попа под мышкой. Впереди всех шагал Андраник, далее — Геворг Чауш. За ним — Кото Акоп. А вон тот — Гомса Исо.
По ту сторону монастырских стен слабо блестели в тумане единичные огоньки аскярских костров. Мне показалось, турецкая стража следит за всем происходящим, но не стреляет, опасаясь за свою жизнь.
Лишь в последнюю минуту послышалось несколько выстрелов. — Ягуди Барсега убило, — сказал чей-то голос.
На рассвете монастырскую дверь отперли, и убеленный сединами отец Ованес отправил мальчика-сироту к Али-паше с известием о том, что Геворг Чауш и Андраник со своими гайдуками ночью покинули монастырь. Али-паша со своим заспанным войском бросился в монастырь, кто пеший, а кто на осле.
Я с детства страсть как любил приключения, В келье, где я прятался, увидел турецкую военную форму; тут же я переоделся и, достав из колодца седло, выждал минуту, когда в дверях было мало народа, приладил седло на лошади и, быстро приблизившись к монастырским дверям, в одно мгновение вскочил на Аслана и помчался в полутьме к скале Арабо, крича на ходу:
— А ну, а ну, в какую сторону убежали гяуры?
— Кто это? — громко спросил турецкий стражник, охраняющий дорогу.
— Из тридцать пятого полка, ночная стража, — быстро отозвался по-турецки Шапинанд, узнав издали своего коня.
— Будьте внимательны. Андраник-паша и Геворг Чауш со своими фидаи этой же ночью должны покинуть монастырь. Если увидите что подозрительное, стреляйте в воздух, — предупредили аскяры Али-паши.
— Как раз за этим-то мы и едем, будьте покойны, — бодро откликнулся Андраник, подзывая меня к себе рукой. Чей-то сдавленный голос вдруг прокричал:
— А вы кто?
Фидаи направили на него ружья.
— Не узнаешь? Я же сотник ваш, вот уж час смотрю, как вы тут дрыхнете. Так вы должны преследовать фидаи? — И Андраник сказал, обращаясь к Геворгу Чаушу: — Мехмед-Чауш, вот этот спал, не так ли?
— Да, эфенди, этот спал, — ответил Геворг.
— Аллах-аллах, не знаю, что вы за люди!
— Заткнись, не то пристрелим как собаку, Аскяр от страха завопил не своим голосом!
— Фидаи убежали, ловите!..
Со всех неприятельских позиций раздались выстрелы. Свист пуль, завывание ветра, метель — все это проносилось над нашими головами, но мы, сжав зубы, сквозь туман и снег пробирались к скале Арабо, к самой высокой точке Аваторика на Цирнкатаре. И чем выше мы поднимались, тем злее делался ветер. Наконец дошли мы до Орлиного Гнезда. Взошло солнце. Вот тогда-то мы и распрощались.
— Геворг, береги этого парня, поручаю его тебе, — сказал Шапинанд. Перед нами лежал освещенный солнцем зимний Тарон.
— Он отличился сегодня, вывел твоего жеребца из окружения, — сказал Геворг Чауш.
Я передал уздечку Андранику. Тот наклонился, поцеловал меня в лоб, потом обнялся с Геворгом Чаушем и, вскочив на Аслана, поскакал по снегу и скрылся за горою. Куда он ушел, мне не сказали.
Много времени спустя пришла весть, что он через Кавказ перебрался в Болгарию.

Клятва и последовавшее за этим наказание

А Геворг Чауш привел меня в село Мокунк к крестьянину по имени Игнатиос. Перед тем как войти в дом, Чауш сказал: «Все, что будет, держи в тайне. Забудь лицо, которое увидишь, слово, которое услышишь, и порог, который переступишь».
— Уже забыл! Забыто! — завопил я.
Мы прошли мимо амбаров и вошли в дом. В комнате перед столом стоял молодой священник, на столе лежала книга.
— Знакомься, это тот самый священник, который рыл окопы в монастыре. Из Хасгюха, звать Тер-Кероб. Боевое имя Тер-Поторик, или Буря, одно и то же.
Действительно, это был тот самый бородатый священник, орудовавший в монастырском дворе киркой.
К комнате примыкал хлев. В хлеву сквозь полумрак я разглядел трех мужчин в волосатых абах. Тот, что стоял к нам спиной, молча курил трубку.
— Кто твоя возлюбленная? — спросил Геворг Чауш, заглянув в хлев. — Кого любишь больше всех?
— Жену,— ответили из хлева.
— Сына, — насмешливо возразил Тер-Поторик.
— Родину! — воскликнул я.
— Молодец, сынок, — сказал Геворг Чауш, довольный моим ответом. — Потому ты не должен иметь никакой другой возлюбленной. Твоя возлюбленная — Армения, — продолжал Чауш. — Она в цепях. Ты должен разбить эти цепи и освободить ее. Армения — это легендарный конь, которого злые духи веками держат в подземелье. Ты должен освободить этого коня так же, как освободил жеребца Андраника, запертого в подвале монастыря Аракелоц. Все то, что ты до сих пор делал, — это только небольшая разминка перед большим делом. С одного раза, — сказал он, — невозможно освободить народ, который шестьсот лет томится под чужеземным игом. Надо идти к цели постепенно. У тебя не должно быть личной жизни, дабы служить общему делу.
— Я пришел причаститься. Если не смогу стать мучеником, пусть стану хотя бы малым утешением, простым утешением для моей родины, — добавил я.
После этого Чауш велел мне поклясться на кресте, молитвеннике и сабле.
Тер-Поторик снял с книги покрывало. На столе лежал молитвенник «Кочхез», тот самый, что я принес из Тахвдзора в монастырь Аракелоц.
— В старину армяне клялись на этой книге. Она была потеряна, и ты ее нашел, — сказал Тер-Поторик и зажег по обе стороны книги две тоненькие свечи. Затем достал большое распятие и положил на книгу. Поверх распятия Чауш положил свою саблю.
Двое из мужчин пришли, встали по обе стороны стола, а третий, тот, что курил, отвернувшись к стене, так и не вышел из хлева.
Опустившись на колени, я поклялся.
— Клянусь своей честью и народом, — сказал я, — отдать все силы делу освобождения Армении от султанского ига. Отныне подушкой мне будут армянские горы. Мое высшее желание — умереть за Армению. И да буду я достоин поцелуя огненной пули!
— Клятва принята, — послышался голос Тер-Поторика. Он взял в руки распятие и замер так. А я поднялся с колен и поцеловал сначала саблю, потом молитвенник и под конец распятие.
— Имя твое?
— Крещен Мамиконом, а бабка звала Смбатом.
— Забудь оба эти имени. С этого дня твое военное имя Махлуто. Повтори свое новое имя, — сказал Тер-Поторик.
— Махлуто.
Мне приказали стать носильщиком. Для этого надо было быть сильным и выносливым — таким я и был.
— Ты можешь быть отличным носильщиком, — сказал Геворг Чауш.
— Что я должен нести? — спросил я.
— Главное — доставить груз на место, не повредив его. Эту работу не всякому доверишь. Нужны надежные люди, а их у нас мало.
Слова эти воодушевили меня. Значит, я числился в списках преданных людей. Первое, что мне поручили, — это перенести тяжелый ящик из садов Муша в Мокунк.
Когда я благополучно доставил свою ношу в Мокунк и спустил ее на землю, я расправил усталые плечи и почувствовал себя безмерно гордым. Это было первое поручение, данное мне после принятия клятвы фидаи, и выполнил я его в память Родника Сероба — так я сам про себя решил.
На следующий день мне приказали отнести этот ящик в Сулух. «Хотят приучить меня к длинным переходам с грузом», — подумал я.
— Не доходя до Сулуха, увидишь молодого человека по имени Джндо из села Артонк, — предупредил меня Геворг Чауш.
— Курд? — спросил я.
— Армянин, но на голове колоз будет. Взял я свою ношу, пустился в путь. Я уже порядком отошел от Мокунка, как вдруг до моего слуха донесся женский крик:
— Махлуто, и ты фидаи стал?
Я оглянулся, чтобы увидеть, кто же это меня окликает, но тут рядом со мной возник щупленький мужичонка с короткой бородой в крестьянской одежде, с бурдюком за спиной. Подойдя сзади, он изо всех сил ударил меня по спине посохом.
— Сукин сын, ты кто же — носильщик у фидаи или обычный прохожий?!
Взгляд его был таким угрожающим, что я прямо-таки растерялся. Я дал клятву верно служить освободительному делу своего народа. Я стал гайдуком, а по закону гайдук не должен вступать в разговоры с незнакомой женщиной. Гайдук не может жениться, пока родина в опасности. Все это я знал.
Кто была окликнувшая меня женщина? Откуда она шла и куда направлялась? Лица ее я не разглядел. Может, и она была связана с фидаи? Но как она узнала мое новое имя? А может, это была Змо? И какая-то дрожь охватила меня. Но даже если Змо — как могла она узнать про мое новое имя?
Как бы то ни было, получалось так, что я совершил тяжкое преступление, оглянувшись на женский голос. Мне хотелось оправдаться, сказать, что я не знаю, кто эта женщина, но не успел я даже рта раскрыть, как на меня посыпались удары. Бог ты мой, как он меня лупил! Сколько силы было в этом тщедушном теле! О, какая тяжелая вещь быть гайдуком! Поклясться на священной книге — и подвергнуться такому суровому наказанию! Видно, напрасно старался белобородый старик из Тахвздора! Семь молний озарили этот молитвенник вспышкою. И что же? А то, что, наверное, это была не та книга, на которой мне следовало клясться, и теперь господь наказывал меня за этот грех. Почему меня не засыпало песками Немрута, почему я не бросился с моста Фре-Батман в сасунскую речку? Лучше бы я умер в подземелье багешской тюрьмы или бы бросился с Орлиного Гнезда в пропасть! Вот и черный день мой настал, думал я.
Удар за ударом сыпались на меня, меня избивали самым безжалостным образом. Палка опускалась то на спину мою, то на голову, огревала босые ноги. Я опустил свою ношу на землю, мне хотелось закричать, но я сдерживался, гордость не позволяла мне этого делать. А он, объяснив мое молчание равнодушием, еще сильнее колотил меня. Кровь во мне закипела, в глазах потемнело. Подумать только, и все это из-за какой-то неизвестной женщины. Да, этих Змо всюду хватает. Попробуй принести клятву или совершить какой-нибудь святой обряд, а сатана тут как тут, глядь — обхватил твои колени.
Я уж не помню, как снова поднял свою ношу и поплелся к Сулуху. Кажется, тот же самый мужчина помог мне поднять. Веки мои были окровавлены, я не мог их разлепить и ничего не видел. Уж не ослеп ли я? Ужас, самый настоящий ужас обуял меня.
И вот в этом состоянии меня нашел другой мужчина, он подставил плечо и принял мой груз.
— Ты Джндо, наверное? — спросил я.
— Да, из села Артонк, что в долине Муша.
Я протянул руку и нащупал колоз на его голове.
— Джндо, — воскликнул я, — сейчас ночь или день?
— День, — ответил Джндо.
— Если день, почему же я ничего не вижу?
— Наверное, ноша была тяжелой, устал.
Джндо привел меня в Сулух, в дом некоего Месропа. Меня здесь уложили в постель и накрыли одеялом. И вдруг я вижу: входит тот самый мужчина, что давеча избивал меня. Увидел меня, распорядился, чтобы я оставался у Месропа, а сам вместе с Джндо ушел.
Избитый, истерзанный душою и телом, валялся я, беспомощный, в доме сулухского Месропа.
И вспоминал. Вспоминал, как выскочил в окно, убежал с урока, как на следующий день покинул на рассвете родной город.
Я вспомнил учителя Мелкона, вспомнил слезы на его глазах, и учителя армянской истории, господина Сенекерима, который пришел к Фре-Батману умыться на заре холодной речной водой.
И своего дядюшку Бдэ вспомнил.
Я весь горел, жар мой не понижался. Решили искупать меня. Поставили в хлеву корыто с горячей водой, сунули меня в это корыто, выкупали на славу, потом снова уложили в постель и накрыли несколькими одеялами. Всюду на свете есть добрые старухи. Злые тоже есть, но добрых куда больше. Юхабер — так звали мать Месропа. Юхабер подозвала одного из своих внуков и велела ему пойти ночью в лесок возле церкви св. Степаноса и принести ивовых веток с утренней росой на листьях. И еще раз предупредила, чтобы осторожно нес, не стряхнул росы с листьев.
Вскоре Хуршуд — так звали внука — вернулся с охапкой зеленых ивовых веток. Обложили меня этими ветками и снова накрыли одеялами. Ивовые листочки постепенно нагрелись, и к утру головная боль меня отпустила, жар спал.
На следующее утро я был совершенно здоров. Когда я открыл глаза, увидел Геворга Чауша; он стоял возле моей постели, смотрел на меня и громко смеялся.
— Кто это тебя так отделал? — спросил он.
— Какой-то дервиш, одетый крестьянином, с бурдюком на спине.
— Этот дервиш — фидаи Арменак, он присутствовал на твоем посвящении.
— Какой еще Арменак?
— А что в хлеву стоял и курил, отвернувшись.
— Грайр-Ад?
Геворг Чауш приблизил палец ко рту, что означало «молчи».
Мог ли я возразить что-либо человеку, который на моих глазах убил, не моргнув, своего великана дядю? Не мог.
И я промолчал.

Утес

Мужчина, присутствовавший на моем посвящении, а после так жестоко меня избивший, был известен среди фидаи под именем Утес. Он возглавлял все гайдукские отряды, поднявшиеся в Таронском краю на борьбу с султаном. Это он ввел обряд принятия клятвы на сабле и кресте. Это он потребовал от Андраника и Геворга Чауша найти знаменитый молитвенник рода Арабо, чтобы клятва гайдука стала еще более могущественной.
Гайдук должен уметь хранить тайну и, не задумываясь, приносить себя в жертву, считал Утес. Армянин-фидаи — олицетворение человеческой чистоты и целомудрия, проповедовал он. У фидаи один только идеал — в муках служить делу освобождения армянского народа. Он должен умереть от пули, на висилице или же в тюрьме, если верен своему долгу. Зачем ему плотская любовь, когда есть высшая любовь — любовь к Родине? Земная любовь может только помешать фидаи не колеблясь пойти на смерть. Утес утверждал, что терпение и выносливость так же необходимы фидаи, как умение владеть оружием. Ведь если человек, став фидаи, забывает про собственную особу, что для него страдания и тяжелые условия? Утес был строг как к себе, так и к другим. Гайдукское послушание — высшая святыня для него, нарушение гайдукской дисциплины — высшее преступление. Надо пробудить армянина-крестьянина, говорил он, объяснить ему, что он раб, укрепить его веру в будущее и, перестроив на новый лад армян Тарона и Сасуна, обратить их всех в гайдуков. Утес был против внезапных вылазок, был сторонником единого народного наступления. Армянина определяет истинная глубокая вера. Перед нами поколение сильных, убежденных в своей правоте людей, призвание которых служить армянской освободительной борьбе, а не объединяться в мелкие группировки из эгоистических побуждений. Так говорил Утес.
Этот неистовый, похожий на дервиша проповедник обходил село за селом, возбуждая ненависть ко всему, что дурно и губительно, и пробуждая любовь ко всему, что возвышенно и полезно для родины и общего дела.
У Утеса были сподвижники, которые так же, как он, отсидели срок в султанской тюрьме. Одним из них был мушец Кото Акоп, который был заключен в крепости Синопа и Акры. Другого звали Карнена Мкртыч. Это по их указанию, Утеса и Карнена Мкртыча, сасунцы в свое время разоружили Андраника, разрешив таким образом возникший между ними спор.
Утес был всегда один, одетый, как бедный крестьянин, без оружия и, как правило, передвигался ночью. С посохом в руке, с бурдюком за спиной, под покровом ночной тьмы, он переходил из провинции в провинцию, из деревни в деревню, подготавливая массовое народное восстание среди армян.
Султанское иго он считал самым большим злом на свете. Из горького опыта своих земляков он знал уже и то, что стучаться в двери европейских держав и ждать от них помощи, по крайней мере, наивно; окончательно же он утвердился в этом после печального похода Мосе Имо в Англию. Гайдуки в борьбе с султаном, говорил Утес, должны надеяться только на самих себя, установив связь со здоровыми революционными силами, день ото дня крепчающими в борьбе с романовской династией.
«Мы наивно верили, что Англия и рыцарская Франция нам помогут, но обе эти державы нас обманули, у обеих совесть перед нами нечиста. Армяне, я говорю вам — Европа лжива. Не верьте ей никогда», — убеждал Утес.
Народ в Тароне любил этого скромного, мужественного человека, который был словно выходцем из старых мушских преданий.
Заглядывали ли вы когда-нибудь в темную пещеру? Замечали ли вы, сколько там таинственных закоулков? Таков был русоволосый, низенького роста, щуплый человек этот. Он был словно темная, таинственная пещера. Едва возникнув, он тут же исчезал. Днем он прятался в чьем-нибудь хлеву, а по ночам совершал большие переходы — с посохом в руках, с бурдюком за спиной.
Но каково было мое изумление, когда я узнал в избившем меня тщедушном мужчине с маленькой бородкой того самого крестьянина Арменака, у которого я несколько лет назад взял коробку табаку в Красном Дереве. Ему не было дела до того, что я сидел в тюрьме и, подвергая свою жизнь опасности, вывел жеребца Андраника из окружения.
Но вот я неосторожно оглянулся на окликнувший меня женский голос, и он подверг меня за это жестокому наказанию.
И вот что примечательно: бил он меня той самой палкой, которую отломил в моем присутствии, провожая меня до околицы. Я помню, он еще сказал, что из этого крепкого дерева наши предки в древности делали стрелы.

Геворг и золотые монеты

Но дать клятву фидаи и подвергнуться строгостям еще мало. Для того чтобы стать настоящим гайдуком, нужно иметь оружие. Мне вспомнились слова Родника Сероба, обращенные к армянскому крестьянину: «В стране султана вы можете остаться без хлеба, но без оружия ни в коем случае».
Но где взять-то его?
Чтобы раздобыть одну-единственную винтовку, Геворг Чауш дошел до самого Алеппо. А мне куда податься?
Я подумывал пойти в Муш и совсем было уже решил попросить денег у моего деда Ованеса или же у дядюшки Бдэ и купить на эти деньги винтовку.
Я пребывал в этих размышлениях. Но тут Геворг Чауш сказал мне строго:
— Не время еще тебе идти в Муш. — И, взяв меня с собой, туманной ночью пришел в Сулух.
Геворг знал в долине Муша каждую нору и каждый камушек. Дорогу он мог найти с закрытыми глазами.
То, что он убил своего дядю, расправился со старостой Аве, с Халимом-агой и в особенности битва при монастыре Аракелоц — все это создало ему такую славу, что султанских чиновников при одном его имени бросало в дрожь.
На северной стороне горы Сим есть маленькая деревушка под названием Фетар, лицом она повернута к долине Муша. Как-то раз пришел сюда из Муша один бек по имени Юсуф, принес подделанную бумагу — дескать, село это — поместье его дедов. И построил этот бек в Фетаре двухэтажный дом и десятки лет подряд взимал с армянских селян большую подать. Геворг Чауш пригрозил раз Юсуфу — не тронь, мол, невинных людей, землепашцев фетарских. На следующее же утро Юсуф арестовал жалобщиков и, придя в Фетар с войском и жандармами, разорил деревушку, камня на камне не оставил, после чего спокойно вернулся в Муш.
Геворг Чауш с несколькими гайдуками забрался в усадьбу Юсуфа-бека, убил злодея, забрал награбленное золото, раздал все крестьянам Фетара, а на груди убитого оставил записку: «Убит через жестокость свою».
Геворг вел большую работу, чтобы восстановить дружбу между армянами и курдами, пошатнувшуюся в дни правления султана Гамида. Вообще надо сказать, что Геворга боялись и почитали одновременно. Ему приписывалось, кроме всего, огромное обаяние, даже турецкие шейхи и те клялись его именем, таков ореол был вокруг его имени.
Случалось, когда он приближался к армянским селам, колокольцы начинали звенеть и люди поздравляли друг друга: Геворг Чауш, дескать, пришел.
Известны случаи, когда он ночью неожиданно заявлялся в курдское поселение и стучался в дверь старейшины со словами: «Вы что дрыхнете, что заставляете Геворга Чауша ждать перед закрытыми дверьми, что в дом не зовете? А ну принимайте гостя!» И глава целого аширетства, объятый ужасом, открывал дверь, смиренно приветствовал Геворга, целовал стремя его коня.
Обычно Геворг долго не задерживался в таком доме. Он говорил беку, мол, проходил мимо села и решил проведать своих друзей, узнать, как их здоровье.
Но этот наш ночной визит был несколько иным.
Некий сборщик налогов по имени Фатим прославился своей неслыханной жестокостью и обидами, которые он причинял армянам и айсорам, наведываясь в их села. Хитроумными запутанными дорожками Геворг привел меня в полночь к жилью этого сборщика налогов. Постучался в дверь:
— Фатим-эфенди!
В ответ ни звука.
У Фатима был слуга-армянин по имени Амти. Этот Амти и спрашивает из-за дверей:
— Кто там?
А я ему в щелку тихим голосом:
— Геворг Чауш пришел, открывай.
И Геворг спросил:
— Фатим-эфенди дома? Видеть его желаю.
— Дома, но спит, — шепчет Амти в щелку.
— Поди разбуди его, скажи, что у порога его сам Геворг Чауш стоит. Специально из Муша пришел, чтобы повидать его.
Амти ушел, и мы услышали, как он пытается поднять со сна хозяина:
— Фатим-эфенди! — И снова: — А Фатим-эфенди!
— Ну что там, чего тебе?
— Геворг Чауш пришел, желает тебя видеть.
— Геворг Чауш? — изменился в голосе ага.
— Он самый.
— Тот, что убил агу Фетара? — промямлил Фатим-эфенди заплетающимся языком.
— Другого Геворга Чауша нет, — ответил слуга.
— Где он сейчас?
— Стоит перед нашими дверями.
— Спроси, что ему нужно?
Амти возвращается, говорит нам:
— Фатим-эфенди спрашивает, чего желает Геворг Чауш.
— Скажи ему, что Геворг Чауш велит дать четыреста золотых.
Амти пошел к хозяину.
— Геворг Чауш требует четыреста золотых. — И от себя добавил: — В наказание за то, что взимал подать с народа и мучил людей незаконным образом.
— Почему так много просит?
— Не знаю, он сказал — четыреста.
— Ладно. Я дам эти деньги. Но возьми с него слово, что он про это никому не скажет.
Я увидел в щелку, как Фатим-эфенди встал с постели, накинул на себя халат и со светильником в руках ушел в какой-то закуток, потом вернулся с мешком в руках. Протянул его слуге и говорит:
— Ровно четыреста золотых. Не забудь про условие.
— Геворг-эфенди, — сказал слуга, подавая нам мешок с золотом, — Фатим-эфенди просил никому не рассказывать об этом случае.
— Что ж, можно, — сказал сасунец и, пожелав Амти спокойной ночи, притворил дверь сборщика налогов.
Я подхватил мешок, и мы пошли обратно.
Геворг Чауш знал, у каких несчастных отобрал сборщик налогов эти с трудом заработанные деньги.
«Дядюшка Улианос, не спишь? Держи свои двадцать золотых, купишь себе завтра упряжку», «Айсор Саак, вижу, детишкам твоим не спится от голода. Вот тебе пятнадцать золотых, купи молока деткам», «Кум Мартирос, вот тебе десять золотых, подправь балки в погребе, вот-вот обвалятся»... Так, следуя из села в село, поднимался Геворг Чауш на кровли самых бедных домов и бросал в ердык горсть золота.
Подошли мы к последнему селу. Здесь на отшибе стоял чей-то дом. Я увидел веревку, привязанную между тополями. На ней белела пара мужского белья и пара шерстяных носков. Год назад хозяин этого дома ушел и не вернулся, бросил жену и ушел из села. Жена его каждую субботу стирала одежду мужа и развешивала во дворе, чтобы прохожие думали, что в доме есть мужчина. А иногда, забравшись на кровлю, принималась пришивать пуговицы к рубахе или же делала вид, что латает протертое место.
Когда ее спрашивали: «Салви, а где же Мкро?» — она отвечала: «Только что с поля пришел, отдыхает». Или же говорила: «В горы Мкро ушел, скоро вернется». Или же: «Воду вот грею, Мкро купаться будет». Изо дня в день придумывала Салви разные отговорки, смущенно пытаясь скрыть отсутствие мужа, в надежде, что когда-нибудь Мкро вернется домой. Соседи догадывались, что Мкро давно уже нет дома, но делали вид, что верят Салви. Кое-кто из них видел, как поздно ночью, когда все село спит, Салви плачет одна, сидя возле лучины.
Геворг бесшумно приблизился к развешанному на веревке белью и сунул в карман штанов пятнадцать золотых.
К рассвету у нас осталось всего десять золотых.
— А это тебе за труды твои, поди купи себе оружие на эти деньги, — сказал Геворг и вложил последние монеты в мою ладонь.
Через два дня с винтовкой в руках предстал я перед Геворгом Чаушем.

Фидаи

Обрадовался Геворг Чауш, увидев в моих руках оружие. В тот же день повел он меня к горе Бердак.
Родник Сероб облюбовал горы Немрута, а Геворг Чауш со своими гайдуками избрали своим пристанищем Алваринч, Марник и Бердак.
Извилистыми мудреными тропинками прошли мы и попали в густой лес. Здесь была обитель армян-фидаи. Мы вышли на опушку, окруженную дубами. Геворг велел мне встать под деревом и ждать его.
Гайдуки сидели на пнях и камнях, кое-кто отдыхал, прислонившись к стволу дерева. Многих из них я знал в лицо.
Рядом со спаханским Макаром сидел племянник его Гале, в руках его было ружье, подаренное ему Андраником в Шмлакской теснине. Рядом с ними сидели горцы — Фетара Манук, Фетара Ахо и Фетара Исро. Борода Каро и Орел Пето сидели поодаль. Чоло прикорнул рядом с шеникцем Мануком. Перед ними полулежал лачканский Артин — гайдук с лицом как у тигра. Он не отрывал глаз от ружья шеникца Манука. Артин жаловался, что револьвер его старого образца, слишком тяжелый, и уговаривал Манука поменяться с ним, отдать, ему свое ружье.
К спору Артина и шеникца Манука прислушивались марникский Похэ и еще один парень из Муша по имени Муко. Два других гайдука играли под деревом в шашки. Один из них был мой знакомый Джндо из Артонка, другой — крестьянин из Хасгюха по имени Бамбку Мело. За их игрой следил молодой гайдук из села Алваринч — Сейдо Погос, один из героев битвы при монастыре. Следить-то за игрой следил, а вообще внимание его было приковано к лачканскому Артину и шеникцу Мануку. А те все не унимались, спор разгорался пуще прежнего.
«Дом ваш богат, так ведь? А раз так, с чего это ты взял оружие и сделался гайдуком?» — наседал лачканский Артин, на что шеникец Манук отвечал: дескать, когда люди хотят принести жертву в монастыре Марута или св. Карапета, они не какую-нибудь худую козу выбирают, а жирную и ухоженную. Следовательно, победно заключил он, на жертвенный стол нынешней борьбы попасть достойны сперва имущие, состоятельные армяне.
Вдруг я заметил, как рядом со мной незаметно возник молодой гайдук с красивым лицом и с длинными ресницами. Он был почти одного возраста со мной, наверное, даже ровесник мне, с небольшими густыми усами и бровями вразлет. Родом он был из деревень Муша, звали его Тигран. Это был тот самый воин, который поднес парламентерам султана горящий уголь, когда те курить захотели, приведя в ужас главного участника переговоров Мухти-эфенди.
Тигран обнял меня за шею, похлопал по спине и пошел к спорщикам.
Один из фидаи, присев на корточки, сердито щелкал затвором ружья. Это был Град Тадэ, которого я видел в отряде Родника Сероба. Он умел отличить с маху холостой патрон от боевого и был нетерпелив, всегда стрелял первым. Тадэ был участником многих сражений. Как-то, не выдержав жестокой гайдукской дисциплины, еще в бытность свою в Хлате, Тадэ взял ружье и подался в горы. Но в конце концов одиночество прискучило ему, и он присоединился к отряду Геворга Чауша.
Еще один гайдук из отряда Родника Сероба был здесь — Аджи Гево, один из тех семи солдат, что бежал вместе с Андраником в Семал.
Знакомый мне курд по имени Хасано пришел, встал за Геворгом Чаушем и, приложив руку к груди, поклонился мне. Хасано когда-то обменяли на армянского воина и с тех пор он был одним из верных телохранителей Геворга Чауша. Когда нужно бывало отправить нарочного к хутскому старейшине курду Гасиму-беку, Хасано всегда шел впереди всех, чтобы предупредить нападение соплеменников.
На краю опушки совсем еще молоденький гайдук счищал кору с веток. Он был выходец из хнусского села Харамик. В его обязанности входило разжигать бездымный огонь из сухого хвороста. Он должен был многие годы выполнять эту работу и, только выказав большую находчивость и смелость в бою, мог получить право носить оружие. До сих пор он еще ни в одном сражении не принимал участия, ни разу не был ранен. Фидаи в насмешку окрестили его Бриндар, что означало раненый.
Неподалеку от Бриндара сидел, облокотившись о старое седло, гайдук по имени Барсег. Среднего роста, с рыжеватыми усами, глаза чуть-чуть косят. Барсег был конюхом Геворга. Одновременно в его обязанности входило следить за тем, чтобы фидаи при переходах не курили, а уж если все-таки закурили, то чтобы прикрывали огонек рукой и не бросали окурки на землю. В своем селе Барсег возделывал табак и всегда имел при себе понюшку измельченного табака. Бывало, Барсег свернет цигарку и протянет товарищу.
Гайдук с черными усами, припав головой к плечу Аджи Гево, не сводит глаз с меня. Лицо знакомое. Пытаюсь вспомнить, где я его видел. Господи, неужели это Франк-Мосо? Ну да, он самый. Тот самый молодой землепашец из села Норшен, чья жена опростоволосилась приготовив яичницу, в споре, когда определяли границу между двумя селами. Мне еще досталась тогда похлебка, сваренная женой бердакца. «Какая там еще граница, какой еще раздел! Все эти наши перепалки — следствие одного большого всеобщего безобразия», — сказал опечаленный Франк-Мосо, отбросил прочь моток веревок и, отобрав у меня колышки, бросил их вслед за веревками, после чего взял да ушел в бердакские леса — решить там наболевший вопрос своей нации.
Потому же не выпускал оружия из рук — еще со времен битвы в Хатавине — Арха Зорик.
Здесь же были Ахчна Ваан, Курава Шмо и Цурхач Азарик. У этого последнего все криво-косо было: крестился криво, шапку на голову надевал криво, пояс на нем сидел криво. В противоположность Граду Тадэ он всегда стрелял с опозданием, и из двух его пуль одна всегда уходила неведомо куда. Азарик нес при переходах тяжелую ношу и следил за тем, чтобы гайдуки в лунные ночи держали ружья прикладами вверх, чтобы не выдать себя блеском металла.
А Шмо? Бедняга Шмо с золотушными ушами! Ах, когда, наконец, когда свершится правосудие, и люди услышат долгожданное: «Вставайте, свобода»? Шмо считал, что мир устроен крайне несовершенно. «Да и каким может быть белый свет, сотворенный богом за какие-нибудь шесть дней, — жаловался Шмо, — еще и человека создал, вот уж кто самое несовершенное творение божье».
В горах среди камней Курава Шмо случайно обнаружил редчайший сорт урартийской пшеницы с непривычно большими зернами, всего несколько колосков. Он подивился разуму творца, который на маленьком этом клочке земли столько камней собрал, а в Мушской долине, напротив, одного камушка и то не оставил, чтобы пахарь, осердясь на непослушного быка, мог поднять его с земли и запустить в скотину. Шмо для пробы тайком посеял эти зерна и получил удивительный урожай. Он сдержал свою радость и никому ничего не сказал, чтобы, не дай бог, весть не дошла до слуха султана. Он даже на мельницу эту пшеницу не отнес, чтобы никто не смог взять себе редких зерен. Он решил, что зерно это бросит в освобожденную землю Армении и первым долгом, конечно, посеет его в родной Мушской долине.
И он с нетерпением ждал, когда же возвестят свободу. И Абдело был тут же, сын айсорского старейшины. Фидаи звали его Абдело из Семи Ложек, родом-то он из долины Семи Ложек был. Рядом с Абдело отдыхали полулежа молодые гайдуки — Цронац Мшик и Аврана Арам.
Из старых солдат был здесь также сасунец Каме Гаспар. Гаспар редко бывал на Бердаке. Поручения ему давались совершенно особого рода: этот талворикец был занят тем, что угонял у богатых армян скотину и продавал ее курдам, после чего угонял скотину у богатых курдов и продавал ее армянам, — таким хитроумным способом сколачивалась кой-какая сумма, идущая на нужды освободительного движения.
Эти люди составляли основное ядро гайдукского отряда Геворга Чауша после смерти Родника Сероба. С сегодняшнего дня это были мои товарищи, и с ними должна была проходить моя гайдукская жизнь. Первый испытательный срок я прошел, и не было больше прежнего беспечного и бездумного юноши.
Сидевшие вокруг меня гайдуки почти все были закаленные крепкие мужчины с обветренными от стужи и зноя лицами. Иные седовласые были, как, например, Спаханац Макар, — этот чуть ли не с пеленок принимал участие в сражениях. Они все были одеты в широкие штаны и цветные рубахи с красным или желтым узором. И все опоясаны кожаными патронташами. Поверх патронташей, чтобы скрыть их, все без исключения носили безрукавки-абы. На боку висел маузер-десятка и кривой дамасский клинок. На голове — шапка-арахчи. У каждого за спиной мешок и веревка чтобы лазать по скалам.
Геворг Чауш представил меня отряду и рассказал, как я вывел из осажденного монастыря жеребца Андраника, а до этого разыскал и с большими трудностями вынес из села Татрак молитвенник дома Арабо, тот самый знаменитый «Кочхез», на котором гайдуки теперь приносили клятву, и сам я был первым, кто поклялся на этой книге. Как особое мое достоинство он отметил и то, что именно мне доверили старейшины Сасуна читать вслух письмо английского короля, привезенное Мосе Имо из Англии. И что я как сознательный мушский юноша дал обет служить освободительному движению. После этого Геворг Чауш распорядился выдать мне патронташ.
Мне принесли пару широких лент с гильзами, которые я тут же надел на себя крест-накрест. Поверх я надел лохматую абу. Потом закинул за спину мешок-ранец, в котором был один приклад, две уздечки, одно седло, две пары толстых шерстяных носков, пара трехов и один костяной гребень. К мешку был прилажен маленький мешочек, а в нем — притершая поджаренной просяной муки и кусочки сухой пахты — обед на худой день.
Когда я взял в руки ружье, мне показалось — мне подарили весь белый свет.
Но это было еще не все. Мушец Тигран вдруг оглядел меня издали оценивающим взглядом и, взяв у конюха Барсега три аршина белого полотна, быстро приблизился ко мне.
— Держи, это твой саван, — сказал он и на глазах у всех сложил втрое кусок полотна и сунул в мешок.
В отряде только у некоторых были саваны, я потом уже узнал про это. Саван имели марникский Похэ, Цурхач Азарик и юноша хнусец, разжигавший бездымный огонь в лесу. Мне, наверное, потому дали саван, чтобы я сразу же свыкся со своей судьбой.
Саван! Какое страшное слово.
Все испытующе смотрели на меня, чтобы увидеть, как приму я этот кусок полотна.
Вот так я стал фидаи.
Геворг Чауш показал мне на пень рядом с Градом Тадэ и Аджи Гево, и я пошел и сел на отведенное мне место.
После всего этого Чауш подозвал к себе юношу с белым как молоко лицом, который, сидя поодаль, зашивал свой мешок.
— Иди сюда, Мисак, — сказал Геворг Чауш, — спой песню, послушаем.
Мисак был одним из телохранителей Геворга Чауша. Родился он в Мушской долине в селе Аладин, почему и звали его Аладин Мисак.
Почти все гайдуки умели петь. Фетара Манук был известным исполнителем «Беривани». Аджи Гево бесподобно насвистывал «Лоло». Хороший голос был у Бороды Каро. Но когда пел Аладин Мисак — это было что-то особенное. Он пел до того чарующе, что Геворг, случалось, посылал его до самой Абаханской долины — чтобы заворожить песней курдских беков.
Мисак подошел, сел рядом с Геворгом Чаушем на бревно, приставил руку к уху и запел.
Сначала он спел песню фидаи.
У фидаи нет никакого богатства. У него нет своего дома. Фидаи не имеет права задерживаться на одном месте больше семи дней. Он постоянно в движении. Когда все спят, фидаи бодрствует. Он лишен сладкого утреннего сна. Никто не должен знать, в каком направлении ушел-растворился в полутьме фидаи, из какого оврага вышел и на какую гору взобрался. Если фидаи пришел в село, его пристанище там — темный угол сарая или хлев армянина-землепашца. Зимой, в самую стужу, он ищет пещеру, чтобы перезимовать в ней до весны; он разрывает мерзлый снег и прячется в сугробе, оставив небольшую щель для света и воздуха.
У фидаи нет могилы. Предел его желаний — умереть в бою с песней свободы на устах, получив пулю в лоб.
Вот о чем пел Аладин Мисак.
Геворг Чауш словно хотел посредством этой песни приобщить меня к тем большим будням, которые отныне должны были стать смыслом моей жизни.
Потом по просьбе Спаханца Макара Аладин Мисак спел песню про Арабо.
«...Арабо, Арабо, участь фидаи — огненная рубашка. Из тысячи избранников одному выпадает честь надеть эту рубашку. Ты был самым первым в Мушской долине, кому эта честь выпала.
Арабо убили в ущелье Гялараша; он умер, не достигнув своей цели, но народ не верит, что он мертв, народ думает, что он жив и живет в горах Сасуна. От Марникских гор к Шмлакскому ущелью ведет дорога; там, к юго-востоку от Муша, возвышается загадочная вершина — Смбатасар. На этой горе есть старая крепость. Эй, славный путник, если ты поднимешься к этой крепости, знай, что в ней жил Арабо, копыто его коня касалось этих камней. Именно здесь, на этой горе, воскликнул Арабо, впервые глянув на Мушскую долину: «Я увидел Мушскую долину, мне смерти больше нет!»
Северный и западный склоны Смбатасара обрывистые, под ними лежит пропасть. «Эй, путник, ты что же заблудился между Пынтыхмером и Марником? Когда будешь подниматься на Смбатасар, ты услышишь далекое глухое ржанье. Не пытайся понять, откуда доносятся эти звуки — из-под земли, из пропасти или же с неба. Марникские юноши, что с зажженными свечками, поджигая солому, идут в крепость Пстик, не разгадали эту загадку. Не разгадаешь ее и ты. Чем выше ты поднимешься, тем сильнее будет слышаться ржанье коня. Народ верит, что это конь Арабо подает голос. И смелые фидаи, храбрые фидаи дважды в год поднимаются к этой крепости, чтобы услышать ржание Тилибоза. Арабо, Арабо, ты был первым избранником в долине Муша, надевшим огненную рубашку фидаи».
Песня об Арабо перевернула мне душу. Неужели я провел год с этим легендарным всадником, неужели он сажал меня в седло своего сказочного коня?
Геворг Чауш тоже был взволнован. И старик Макар, я видел, расстроился.
— «Трнки»! — прокричал гайдукский предводитель, спрыгивая с пня.
Мы сняли с себя мешки-ранцы, прислонили оружие к деревьям и пустились в пляс.
Где еще на свете видели такую пляску!
Сначала все выстроились-встали сплошной стеной. Потом повели плечом, взметнулись, наклонились и устремились вперед. Поглядите, как пляшет Фетара Исро, оруженосец Геворга Чауша, вот идут стеной артонский Джндо, мушец Тигран и Бамбку Мело. Раз — и ноги выбрасываются вперед, и мгновенно, подтянувшись, откидывается назад стопа. Геворг Чауш, курд Хасано и марникский Похэ пляшут рядом. И меня затащили в цепь. За моей спиной сплелись руки ализрнанского Муко и Цурхача Азарика. Вот пристроились к цепи конюх Барсег, Аладин Мисак и Сейдо Погос.
А вот и Франк-Мосо подбежал.
Подошли Цронац Мушик и Аврана Арам, Бриндар помешал угли костра и вместе с Арха Зориком и Ахчна Вааном кинулся в пляс. Не выдержали, разорвали цепь, втиснулись золотушный Шмо и айсор Абдело.
Начался «Цаппар».
Здесь главными плясунами были сасунцы. Но не пляска, не пляска это — сама стихия! Встали парами лицом к лицу, опустились на колени, поднялись, покачиваясь и кружась, — общий радостный стон: та-ак — и снова с силой хлопнули друг друга в ладони и — на колени, рывок вверх и со стоном — хлопок руками. Да так ладно. Только раз дал осечку Орел Пето. Борода запоздал подставить руки, и Пето, трижды покрутившись и обойдя Спаханаца Макара и Града Тадэ, с силой хлопнул ладонями о два соседних березовых ствола.
Усталые, повалились все под деревья, попадали на свое оружие, на мешки свои, на саваны.

Первая ночь

Этой ночью Геворг Чауш поставил меня часовым в лесу.
Возле деревьев, растянувшись на земле, спали гайдуки. Каждый в обнимку со своим оружием. Некоторые пристроили камни вместо подушек и, чтобы помягче было, подложили под голову мешок. Лежит на спине великан Спаханац Макар. Устал от «Цаппара». Вот он присел возле костра, достал шампур полуготового мяса из огня, стряхнул золу и принялся есть. Стукнул Гале по спине, легонечко толкнул Фетара Манука и, пройдя рядом с лачканским Артином, устало растянулся рядом. Лежит спокойно, голову на приклад положил. А ружье старое-престарое, приклад сам Андраник дважды чинил еще в Тахврнике, в полутемном хлеву Чато.
У ног Спаханаца Макара разлегся Чоло. А на коленях у Чоло покоится голова Аладина Мисака. Борода Каро и Орел Пето уже спят, натянув на головы лохматые абы. Фетара Ахо лежит так, словно шепчет что-то на ухо марникскому Похэ, но это переговариваются шепотом лачканский Артин и шеникский Манук. Манук крепко обнял свою винтовку.
— Эх, была бы у меня твоя винтовка! — в последний раз вздыхает лачканский Артин и обиженно отворачивается. На затылке у него светлая серповидная рана, уже затягиваться начала.
Ализрнанский Муко, мушец Тигран, спаханский Гале, Манук Ахо из Фетары — не счесть их ран. О, если обнажить спину дядюшки Макара! Вы увидите старые рубцы еще со времен знаменитой битвы «Семи Ложек».
А шеникский Манук? А Чоло? А Борода Каро? А ну встань, Исро из Фетары, посчитаем твои раны. Исро — оруженосец Геворга Чауша. В тот день, когда Геворг Чауш освободил его село Фетара от злодея Юсуфа, Исро сделался воином Геворга Чауша и не одной раной освятил свое тело.
Марникский Похэ отодвинулся от синеглазого Ахо, повернулся на левый бок, словно говоря — чем я хуже тебя, не уступлю тебе в храбрости, это я провел Халила в теснину.
И Джндо, и алваринчский Сейдо — все подряд в ранах. И даже айсор Абдело, который совсем недавно пришел в отряд. И Бамбку Мело, и конюх Барсег, и Франк-Мосо — все, все до единого. Впервые рубаха Града Тадэ окрасилась в красный цвет на склонах Немрута, когда он был еще воином Родника Сероба. Курд Хасано дважды подвергал свою жизнь смертельной опасности, бросаясь на выручку Геворгу Чаушу.
А может, думаете, Аврана Арам не был ранен? Или даже Цурхач Азарик? И у этого спина исполосована. Он сделал из своего савана мешок, забрался в него и спит. Кто знает, сколько ему еще жить, потому что коротка жизнь гайдука, — сегодня он есть, а завтра его нет.
Лунный луч запутался в волосах мушца Тиграна и блестит, как бусинка, затерявшаяся в колючках. Рядом с Тиграном лежит алваринчский Сейдо, с другой стороны — ализрнанский Муко. Улыбается во сне Сейдо. Наверное,
битву в монастыре вспоминает. Муко придерживает рукой ружье. Год назад он продал упряжного быка и купил это ружье.
Орел Пето лежит, прижав к груди ружье. Он смотрит на Бороду Каро и словно говорит ему: «Эх, Борода, Борода, не знаешь еще, что стрясется со мной и с тобой».
Арха Зорик и Цронац Мушик спят спина к спине. Зорик подложил под голову правую руку, прикрыв шрам от раны, полученной в Хатавинском сражении. Левая ладонь Мушика покоилась на лбу у Ахчна Ваана, рядом с Вааном лежал Бамбку Мело.
Ло-ло-ло! Душа Аджи Гево в Манаскертских горах.
Когда это было, бог весть, он покинул свое село, пошел разыскал отряд Родника Сероба. Он как сон помнит горы Манаскерта и любит повторять зов пахаря «ло-ло». Гайдуки так порой и кличут его — Лоло Аджи.
Раньше полуночи вернулся Каме Гаспар. У этого тоже свое «ло-ло» имеется. Он вспоминает, как красноголовые аскяры поймали его на хозванской дороге и, привязав к шее пятипудовый кувшин с маслом, погнали по горам, выпытывая, где находятся тайники фидаи. Аскяры ночью разожгли костер, поставили вооруженного часового стеречь Каме, а сами, усталые, завалились спать. Сасунец тихонечко выпростал руки, стукнул аскяра по шее, дернул к себе его винтовку и побежал. Так и ходит с тех пор с этим ружьем да с суровой памятью о том случае — рубцом от аскярского клинка на спине.
Каждый из этих гайдуков — целый музей старых и новых ран. Даже Аладин Мисак несет на себе памятные отметины, вдобавок у него не хватает пол-уха. А сейчас спит Аладин, прикрыв спину абой, голову положил Чоло на колени, спит безмятежно.
Дальше всех лежит Курава Шмо. Золотушный Шмо прилег между двумя корягами, головы не видно, только одно ухо торчит, и кажется — это дупло коряги. Ах, как сердит Шмо на этот мир и, приложив ухо к земле, все прислушивается, ждет, когда же наконец возвестят свободу, дескать: «Пахарь Шмо, ты что же лежишь на холодной земле Марникского края, гляди-ка, я пришла! Вставай, достань припрятанное зерно, иди засевай поля своей Армении, желанного своего Айастана».
Бриндар прикорнул возле бездымного костра. Это единственный солдат без единой раны. Он лежит спиной к костру, словно стесняясь своих товарищей. Перед ним лес, лунные блики играют на стволах деревьев. «У деревьев и то есть раны, — думает Бриндар, — один я обделен...»
Неподалеку от своих оруженосцев, Исро и Хасано, под большим дубом, лежа на боку, спит сам Геворг Чауш. На груди у него крест-накрест проходят ленты патронташа,
на спине их целых три ряда. Одну руку он держит на бинокле, другую — на своем «Арабо». «Арабо» — так он называет свое ружье в память об Арабо, чьим солдатом он был. В мешке своем предводитель гайдуков держит просяную муку, молотое просо и куски сухой пахты — на черный день для всего отряда. Обычно эту сумку несет вместо него марникский Похэ, который даже внешне похож на своего командира.
Каждая рана на фидаи — знак отличия, память о бесчисленных сражениях. А уж сколько было этих сражений у Геворга Чауша — не счесть! Битва при Спахане, при Хоцоце, при Татраке. Сражение в княжеском ущелье и в Сурб Ахберике. В Шмлаке, в ущелье Боярышника. Всего месяц прошел, как он расправился с подлым родом предателя старосты Аве из Гехашена, пощадив лишь малютку-хромоножку.
Ровно тридцать шесть солдат у Геворга Чауша. Лежат, спят каждый на свой лад. И усы у каждого на свой лад — у одного топорщатся, у другого лихо закручены, у третьего повисли уныло.
Вот мои любимые уроки. Вот тот алфавит, который мне предстоит выучить.
Спят повстанцы. Кто спит, а кто только-только отходит ко сну.
Но неужто сон берет гайдука?
Глядите, вот проснулся дядюшка Макар. Прошел рядом со мной тяжелыми шагами, направился к роднику, испил воды, вернулся назад, покручивая мокрые усы. Вот он присел возле погасшего костра, поворошил еще теплую золу — несколько кусочков печени оставалось на шампуре, сдул с них золу, съел. Потом поправил на спине ленты патронташа, проверил оружие и посмотрел на небо.
Денница показалась.
Сейчас проснутся синеглазый Ахо и Фетара Манук. Встанут ализрнанский Муко и Абдело-айсор. И Борода Каро встанет, и Орел Пето. Поднимутся курд Хасано и Сейдо Погос. А вот проснулся Джндо. Сидит, закинув ногу на ногу, голова обернута платком, конец которого свисает на правое ухо; на груди крест-накрест патронташ, ружье рядом наготове.
Пора проснуться мушцу Тиграну, Бамбку Мело и марникскому Похэ. Арха Зорик поднял голову, посмотрел на Джндо из Артонка, покосился на Аврана Арама и Цронаца Мушика; мельком взглянув на предводителя, остановил свой взгляд на лежавшем рядом Ахчна Ваане.
Сейчас и они проснутся. Встанет Франк-Мосо, лачканский Артин и Гале. А когда проснется Чоло, Аладин Мисак, глядь, тоже на ногах уже. Встанут Фетара Исро, Град Тадэ, шеникский Манук. И Цурхач Азарик. И Бриндар. И Лоло Аджи.
А Каме Гаспар, еще затемно поднялся, выбил золу из трубки, ушел — растворился в ночи.
Вот кто-то чихнул, но не человек — в той стороне пасутся привязанные кони Геворга Чауша и других гайдуков. Они всегда наготове, они оседланы, и хурджины через седло перекинуты. В любую минуту гайдуки могут вспрыгнуть на коня и умчаться в неведомое.

Волшебное решето

Я уже вторую неделю дежурил, как вдруг Геворг Чауш сказал, чтобы я отправился в села долины Муша — за решетом, муку мол, надо просеять. Я был крайне удивлен. Речь шла о такой пустяковине, что мне даже сделалось неловко оттого, что Геворг Чауш дает мне такое задание. Самолюбие мое было задето.
О буднях фидаи я знал еще очень мало. И я решил, что, наверное, у нас где-то запрятана мука в большом количестве и надо спешно испечь хлеб, вот и понадобилось решето. Еще я слышал, что накануне больших сражений фидаи выпекают много хлеба и прячут его в разных местах. Но по дороге меня одолели сомнения. Может, меня снова хотят испытать и снова подошлют какую-нибудь женщину, чтобы та заговорила со мной?.. Решето-то, известное дело, по женской части. Лучше бы мне поручили таскать мешки с мукой. Это да, это я бы с радостью сделал — перетаскал куда угодно и сколько угодно самых что ни есть тяжеленных мешков. А то решето! Что может почувствовать мужчина, которому поручено отправиться за решетом? Ведь я гайдук, в мешке у меня свой собственный саван лежит. Но что поделать, бывает в жизни такое, когда воин вынужден рыскать по селам в поисках решета.
Я многие дома обошел, но никто мне решета не продал.
Я стал вспоминать, в каких селах у меня живут знакомые или же родственники. Возьму-ка да одолжу у них. Как это я раньше не подумал! В Тергеванке у меня тетка родная живет, сестра матери. Хлеб ее выпечки славится на всю округу. Пойду-ка прямо к ней, попрошу решето — и быстренько к своим в Марникский лес. А можно и в Бердак пойти — разыщу того бердакца, чей обед с самиром я ел при дележе земли, когда границу между их селами определяли.
Тергеванк был селом известного фидаи Мхо Шаэна. Дом моей тетки стоял на самом краю села, дверь не была заперта. Мушцы, отправляясь на работу, никогда не запирают своих дверей.
Я вошел в дом. Первое, что мне бросилось в глаза, — это висевшее на стене большущее решето тетушки Рехан. В доме ни души не было. Я взял решето и преспокойно вышел из дому, оставив дверь, как и прежде, открытой.
Гордо вышагивал я по дороге, торопясь предстать с таким чудесным решетом перед Геворгом Чаушем. Не доходя до Бердака, я услышал выстрелы. Смотрю — несметное число курдов и турок одолевают фидаи, а наших всего несколько человек. Двух из них я узнал: один был Геворг Чауш, другой — Гале. Неравная была битва, трудно приходилось Геворгу и Гале. Я побежал им на помощь. На бегу я заметил, что за большой скалой залегли марникский Похэ, алваринчский Сейдо и мушец Тигран. Бамбку Мело тоже был с ними. Он и Джндо по очереди стреляли из одного ружья.
Всего несколько часов назад я расстался с ними на биваке, и вот, пожалуйста — самое настоящее сражение. Я подхватил ружье одного из убитых солдат и поспешил к своим товарищам, не выпуская, впрочем, из рук решета. Только я подбежал к Геворгу Чаушу и Гале, раздался сильный залп. То ли чтобы отвлечь врага, то ли хитрость какая мне пришла в голову, я и сам уж не помню, но я поднял над головой решето и потряс им в воздухе. Раздался второй залп. Я водил туда-сюда решетом, и каждый раз в ответ на мое движение звучал новый залп. И вдруг густой туман опустился на гору. Подняв руку в тумане, я снова потряс решетом. Никакого звука. Что это? Более тысячи турок и курдов сломя голову бежали прочь. В минуту по всей Мушской долине разнеслось, что рядом с Геворгом Чаушем возник человек исполинского вида с новым невиданным оружием в руках, и оружие это никакая пуля не берет, а с виду похоже оно на щит. Человек водит им в воздухе, и с неба огонь сыплется. И вот даже бог вышел на подмогу фидаи и напустил на гору туман, а в тумане этом только и видно, как стоит новый воин Геворга Чауша — не воин, а великан — и все водит в воздухе рукой с неведомым ужасным оружием.
И что не только у Геворга Чауша, но и у всех других гайдуков талисман волшебный есть — вот в чем загадка, вот почему их пуля не берет. И люди стали слагать песни о Геворге Чауше и о легендарном герое, который настолько храбр, что ловит вражеские пули решетом.
Эта удивительная история, связанная с решетом моей тетушки Рехан, дошла до слуха самого султана Гамида, проникла во все уголки Османской империи как одно из проявлений беспримерной храбрости армянских фидаи.
Туман тем временем сгущался, так что мы могли благополучно покинуть гору Бердак. Я в последний раз победно повел в воздухе своим решетом, и мы двинулись в путь. По дороге мы заметили, что Гале тяжело ранен в плечо. Марникский Похэ и Артонка Джндо повели его через хутские горы в сторону Сасуна.
Алваринчский Сейдо с моим чудодейственным решетом в руках свернул к своей пещере, Бамбку Мело пошел с ним, а мы с Геворгом Чаушем направились в Фархин.
В Фархине у Геворга было много своих людей, они рассказали, что турки весьма озабочены появлением нового оружия у армян и в связи с этим в Фархине созвано тайное совещание.
Предводитель гайдуков оделся турецким офицером, а мне велел переодеться аскяром, и вечером мы с ним пошли на военное совещание.
Собравшиеся на совещание один за другим подошли, поздоровались с переодетым Геворгом, приняв его за турецкого офицера, и попросили принять участие в совещании.
Они только спросили:
— Откуда идете?
— Иду из Вана, направляюсь в Полис, — ответил Геворг.
— Слышали, наверное, о Бердакской битве и что у Геворга Чауша новое оружие появилось?
— Да, — отвечал Геворг Чауш, — и султан этим весьма озабочен.
— Наверное, потому вас и вызвали в Полис?
— А про это уж только мы с султаном знаем, — отрезал Геворг.
— Ну садитесь, садитесь, ваше присутствие очень важно и почетно для нас.
— Сегодня мы обсудим только один вопрос, — сказал председатель. — За голову Геворга Чауша обещана тысяча червонцев, — так распорядился сам султан Гамид. Кто из вас берется доставить голову Геворга Чауша? — обратился к офицерам председатель.
Офицеры обалдело переглянулись. Никто, однако, не проронил ни звука.
— Так кто ж доставит голову Чауша? — снова раздался голос председателя.
По-прежнему все молчали. Тут Геворг Чауш поднял палец:
— Я доставлю вам голову Геворга Чауша!
— Вы?.. Не думаю.
— Не думаешь?.. Так на же тебе голову Геворга Чауша! — вскричал предводитель гайдуков. — Вот она! А эту тысячу золотых пойди положи своей жене в штаны!
Что тут сделалось! А Геворг Чауш встал и не спеша удалился, и я следом за ним.
Возвращаясь из Фархина, мы узнали, что марникский Похэ и Артонка Джндо доставили раненого Гале в шатер Гасимбека, предоставив его заботам гасимбековской жены Джемиле, пообещавшей вылечить раненую руку Гале.

Новое поручение

История с решетом так воодушевила Геворга Чауша, что он уже решил, будто я на все руки мастер. И вот вызывает меня, так и так, мол, отправляешься на этот раз в далекие края.
— Куда это? — говорю.
— В Город-крепость, а может, и подальше.
Городом-крепостью он называл Карс. Чауш сказал, что я должен отправиться туда за патронами. Объяснил, кто на какой улице, на каком углу будет меня ждать. Дал несколько полезных советов, предупредив, что если я услышу: «Осел забрел в просо», — это будет означать: берегись, здесь люди султана.
Что ж, это было достойное мужчины поручение, и я с готовностью вызвался выполнить его.
Моим товарищем в пути должен был быть мушец Тигран, тот самый молодой гайдук, отмеривший мне три аршина холста на саван. Тигран был храбрым воином, родом из села Варденис, что в долине Муша. Он был хороший ходок, свободно говорил по-курдски и лучше меня знал местные обычаи и всю историю края. Одно только было плохо: он быстро загорался и очертя голову лез в самое пекло, не думая о последствиях. Тигран утверждал, что родом он из Сасуна и в жилах его течет сасунская бесстрашная кровь, но так как он жил в Мушской долине, то обрел соответствующе вспыльчивость мушца. Одно его вечно смущало: брови вразлет и румяные щеки — они делали его несколько женственным, и поэтому он то и дело свирепо закручивал вверх свои густые усы, стараясь казаться суровым и грозным.
Мы переоделись крестьянами и пустились в путь. Я без оружия, а у Тиграна под рубахой маузер был. Дорогу мы наметили трудную, до сих пор никто не ходил еще так в Карс — мы намеревались через горы Возма, Мокса и Шатаха попасть в Беркри, а уже оттуда в Город-крепость.
Чтобы скоротать время, а отчасти, конечно, желая поразить меня своими знаниями, Тигран принялся рассказывать, как три тысячи лет назад эллинский полководец Ксенофонт спустил свое войско в долину Муша, проведя его по горному перевалу возле Битлиса и дойдя до самого Тигранова села.
У Тиграна в этих краях жил знакомый карчканец. Он предупредил нас, что выбранная нами дорога не лишена опасности, хотя и предпочтительна. Карчканец оказался лудильщиком, он искал себе подручных, которые согласились бы в поисках работы обходить с ним здешние села. Так мы с Тиграном сделались подручными лудильщика. Тигран должен был драить посуду, а я — раздувать мехи.
На следующее утро Тигран взял большой медный котел. Карчканец подхватил мешок с хлебом и лудильный свой инструмент, и мы направились к Возму.
Возм был большим армянским селом, расположенным на невысоком каменистом холме в ложбине. Село это было окружено курдскими поселениями. Все жители происходили от одного старинного героического рода. Они настолько блюли чистоту своего рода, что брали в жены только девушек своего села.
Возмцы, все до единого, были ремесленниками, выделывали войлок. Еще с XV века Возм был колыбелью армянских воинов. Когда барварские курды взяли возмцев в кабалу, один из возмских смельчаков по имени Лато собрал своих земляков, объявил войну курдским богатеям и одержал верх. Курды признали Возм независимым армянским поселением и послали Лато соответствующую бумагу — признаем, дескать, свободными, да.
Карчканец повел нас в дом этого самого Лато. Вся семья Лато занималась расчесыванием шерсти. Сам Лато и все мужчины в доме были одеты в лохматые абы и в широченные шаровары, заправленные в длинные шерстяные носки до колен.
Тоныр у них находился на втором этаже и был подвешен над хлевом. Нас угостили пловом из пшена. Во время еды Лато сказал: «Кант, на хаскаше не блестит». Хозяйка дома ответила: «Дик, блестит-то церковь». Карчканец потом объяснил нам, что это тайный язык жителей Возма и что муж с женой сказали друг другу: «Жена, плов-то у тебя без масла», — на что жена ответила: «Муж, с маслом-то ныне трудно».
И еще одно удивило нас: в этих краях у людей не было привычки пользоваться постелью. Семья ложилась вокруг тоныра, натянув на себя куски войлока. И мы переночевали тем же манером, укрывшись войлоком, который собственноручно изготовил Лато, подбавив в него медвежьей шерсти. Под голову мы положили набитые соломой круглые подушки, до того твердые и тяжелые, что их с трудом можно было поднять.
Встав с петухами, мушец Тигран взял большую медную посудину, насыпал в нее песку, накрыл песок мокрой тряпкой и стал драить старый дырявый котел Лато. Я разжег огонь и взялся за мехи.
И пока карчканец наносил полуду на первый котел, Тигран уже драил четвертый. В дом Лато набилось множество народу. К полудню мы перелудили всю их посуду.
Карчканский мастер сказал: «Сегодня старика нет дома», что на тайном языке возмцев означало: «Сегодня наши дела идут хорошо». И мы, благополучно покинув Возм, направились к Моксу.
Море цветов было перед нами. Несколько мокских девушек, вышедших в поле собирать крапиву, сидели на скале, свесив ноги, ели хлеб и разговаривали. И были они одна другой краше и все в красных чувяках.
— Братец, а братец, помоги нам разнять ноги, а то спутались, видишь, — смеясь обратилась к мастеру-лудильщику одна из девушек, самая шустрая, видать.
— Чувячки-то все красные, не разберем, помоги нам, братец, — подхватила ее подружка.
— Нас трое, который вам приглянулся? Говорите!
— Вон тот, подручный!
— Нет, сам мастер! — воскликнула третья краснощекая их подружка.
— Другой подручный, румяный который! — Девушки совсем развеселились.
Карчканский мастер подошел к ним и легонечко ударил прутом по ногам.
— Ox, братец, вот уж помог, вот уж спасибо тебе! — расхохотались мокские девушки, быстро убрав ноги.
Мокс лежал в ущелье, на берегу реки.
Мы прошли Мокс и по горному переходу через Арнос двинулись к Шатаху. Мокцы и шатахцы, мы заметили, одеты были как сасунцы. В полночь мы добрались до Чмука и переночевали в доме тамошнего старосты. У старосты посуды в доме было видимо-невидимо, тьма-тмущая. Лет сто, пожалуй, было старосте Карапету, и был он так богат, что мог сразу принять в своем доме и приютить сто, а то и поболе всадников. Два дня лудили мы его посуду, еле управились. Мехи испортились, и я вынужден был дуть во всю мощь моих легких.
Староста Карапет остался очень доволен нашей работой и с большими почестями проводил нас до следующей деревни. Провожатые наши, трое мужчин в лохматых абах и шерстяных шароварах, победно вышагивали впереди нас и били в барабаны. А кожа на этих барабанах, надо сказать, была из медвежьей шкуры выделана и издавала сильный шум. А на одном барабане кожа не очень хорошо была выделана и под барабаном, прыгая туда-сюда, болтался медвежий хвост. Один из барабанщиков, по имени Гило, был соседом старосты Карапета. Этот Гило, говорят, голыми руками волков и медведей брал в Шатахском лесу.
На полпути Гило вдруг остановился и показал нам на пещеры Меднкара, здесь в свое время залег с горсткой гайдуков герой Ханасарской битвы знаменитый Сако.
— Кто был Сако? — спросил я.
— Из села Сев Кар, что в российской Армении.
— Что же он из такой дали сюда пришел и в пещере жил?
— Дервиш он был, безумец, горячая голова, на поле битвы оружие в руки брал, а в тюрьме — саз. В наших краях о нем сложили песню: «Ежели встречу где севкарца, полюблю через тебя».
— А мы разве не безумцы? — воскликнул мушец Тигран, закручивая усы, и приказал бить в барабаны.
Под сильнейший барабанный бой вошли мы в Tax — это центр Шатаха. В Тахе мы оставались три дня. Перелудили множество посуды. Потом прошли Цахкаванк и по знаменитой долине Жениха двинулись дальше. Оказывается, за это время слава о нас как о знатных лудильщиках дошла до горских курдов. Вдруг смотрим — явились и уже ведут нас в свои горы.
Что ж, мы и там времени даром не теряли: я раздувал мехи, Тигран чистил посуду, а карчканский мастер наносил полуду.
Прознал про нас князь курдов, знаменитый Муртла-бек, тот самый, что хотел с возмским Лато создать независимое курдско-армянское государство. Ханумы бека приходили по очереди, приносили свои дырявые котлы, самой разной величины и формы, и уходили с обновленной посудой, радостные и довольные. Одна из них, ханум по имени Чалхи, даже влюбилась в нашего мушца Тиграна.
— На следующий год снова приходите, — сказала Чалхи, прощаясь с нами.
— А как же, на то мы и мастера, непременно придем, ханум, — сказал Тигран, вздыхая.
Взяли мы каждый свой инструмент и двинулись дальше.
Не успели мы отойти немного, нас схватили.
— Куда идете? — был нам вопрос. — Кто такие?
— Не видите, мастеровые мы, лудильщики, — обиженно заговорил карчканец. — Я мастер, это мои подручные. Идем котлы лудить. Ханум старосты Генджо нас вызвала.
— Откуда идете?
— От Муртла-бека.
Бойкая речь карчканского мастера подействовала на султанских всадников. Решив, что мы не представляем опасности, они затрусили дальше на своих конях.
По дороге я думал про себя: дескать, вот и подручным лудильщика стал. И усмехнулся, глядя на мушца Тиграна с тяжелым медным котлом на спине. На что только не идет фидаи во имя высокой цели своей!
Ханум старосты Генджо приняла нас очень любезно. Мы провели в ее шатре целую неделю. Надо же, эта ханум тоже влюбилась, не в Тиграна, правда, а в мастера нашего, в карчканца. Пока все шло удачно. Вообще я понял, что любое ремесло может пригодиться в жизни, даже раздувание мехов.
В Ван мы не вошли. Город с его садами остался на западе, мы обошли его с восточной стороны. Карчканец довел нас через Айоц Дзор до самого Арчака и пошел обратно — потащил на себе весь лудильный инструмент:
и мехи, и полуду, и большой медный котел.

Большие хлопоты

Мы с мушцем Тиграном миновали село Алюр и двинулись к селу Пстик. Вдруг мой Тигран заприметил гончарную мастерскую и говорит:
— Давай зайдем купим в дорогу бхбхик. И начал расхваливать ванских гончаров: дескать, их посуда самая лучшая в мире. Бхбхик — маленький кувшин:
когда пьешь из него, вода булькает — бхк! бхк! Пристал Тигран — купим да купим бхбхик. Я ему говорю: не станут они продавать, для этого на базар надо идти.
— Не твое дело, я кого хочешь уломаю, — заартачился мой товарищ.
Словом, не знаю, как и получилось, а согласился я, подумал, что глиняный кувшин для воды действительно очень бы кстати нам в пути пришелся.
Лучше бы мы не заходили в эту мастерскую. Гончарная напоминала нору крота с круглой крышей, внутри вдоль стен расставлена была всевозможная глиняная покуда — миски, карасы и кувшины. Были кувшины совершенно новенькие, только что обожженные, было множество с круглыми ушками-ручками. Все изготовлено из красноватой глины. И были ковши, дивно разукрашенные.
Сам гончар, коротконогий, тугой на ухо мужчина, почему-то вообразил, что нам нужна большая посудина для соления и приволок нам один из самых больших своих карасов.
Тигран подмигнул — видишь, мол, дела идут хорошо, тут не только маленький кувшин, но и громадный карас продадут тебе.
— В этой посуде соления бесподобные получаются, а уж каурма тем более. Вмещает одного теленка и два овечьих курдюка.
— Нам бхбхик нужен, дядюшка, — сказал мушец Тигран.
— Что, пожалуйста? — И старик, приложив руку к уху, подошел поближе.
— Говорю, бхбхик нужен нам. — Бхик? Вот вам бхик, самый большой хороший карас.
Тут Тигран как закричит:
— Да не бхик нам нужен, а бхбхик!
— Говорите по-человечески, не то ничего не разберу. Что вам нужно?
— Нам нужен кувшин.
— Кувшин для воды?
— Да, чтоб воду пить! — прокричал я ему в самое ухо.
— Ну так бы и сказали, люди божьи. Что ж вы с больших карасов начинаете? Вы, наверное, каурму и соления уже съели, а теперь холодной водичкой запить хотите. Понял, — усмехнулся гончар и поволок карас на место, потом вернулся с маленьким кувшинчиком в руках. — Такой годится?
— Очень даже, — сказал я. — То, что нужно. Тиграну тоже кувшин понравился, удобный такой, как раз чтоб в дорогу с собой брать.
— Но только с одним условием возьмем, — сказал я.
— Что за условие? — удивился гончар, прищурил глаза и сердито подставил нам другое ухо. — Говорите громче.
— Я дуну в кувшин; который не лопнет, тот и возьму.
— Воля твоя, — сказал старик, — я за свой товар отвечаю. Работа васпураканца сама за себя говорит. Дуй.
— Ежели лопнет, не куплю, — предупредил я еще раз. — Убыток за твой счет.
— Согласен, — сказал мастеровой и смело протянул мне кувшин.
— А можно ли узнать твое имя? — сказал я. — Зовут меня Чуро Назар. А можно узнать, из каких вы краев?
— С мушской стороны.
— Так я и думал.
— Значит уговорились, дядюшка Назар? — прокричал я ему в ухо.
— Уговорились, — согласился старик.
Я повертел в руках кувшин. Бесподобной красоты был этот кувшин. Я поднес ко рту горлышко и дунул что было сил. Кувшин разлетелся. В руках осталась одна ручка.
Чуро Назар очень удивился и, чтобы сгладить неприятность, быстро принес второй кувшин, очевидно, лучше обожженный.
Я снова дунул, и снова кувшин разлетелся.
— А не мастеровой ли ты сам?
— Да, — сказал я, — именно так.
Чуро Назар принес третий кувшин. И от третьего одни черепки остались. То же самое и с четвертым произошло.
Видя, что кувшины его тают на глазах, Назар сердито показал нам на дверь. А мушец Тигран уперся: нет, мол, мы должны купить кувшинчик в дорогу.
— Уходите скорее! — крикнул ванский гончар, испугавшись, что односельчане узнают про случившееся и он потеряет всех покупателей. — Вы что же, пришли перебить все мои кувшины?
— А разве мы виноваты, что они у тебя плохого качества? — И Тигран взял в руки пятый кувшин и подал мне.
— Положи обратно мой кувшин! Васпураканский армянин первый в мире изготовил глиняную миску и таких вот дикарей, как вы, научил пить воду из миски, а не из шапки.
— Это кто же из шапки пьет воду?
— А все мушцы, сам своими глазами видел.
— Да когда мушцы делали посуду из глины, вы еще рыбу тарех варить не умели, — разгорячился Тигран. — Воины Ксенофонта впервые сладкое вино пили из мушских карасов. До сих пор, когда хотят купить хорошую посуду из глины, идут в Мушскую долину. Название такое слыхал — село Авзут?
— Не слыхал и слышать не хочу. Мой мир — Васпуракан и наше село Пстик.
— Что ж ты обижаешься? Мы же уговорились — который не лопнет, тот и возьмем. Разве мы не так что сделали? — сказал я. — Мы путники, а путникам в пути нужна надежная крепкая посуда.
— Нет у меня для вас никакой посуды, убирайтесь, пока живы! — снова разозлился Чуро Назар и, подняв кувшин, собирался запустить им в нас.
Оказывается, в село уже дошла весть — дескать, пришли два незнакомца пахлевана* из Муша. Пришли и бьют кувшины ихнего гончара.
_____________________
* Пахлеван — борец.
_____________________

— Тигран, — сказал я, — пожалуй, пора уносить ноги, а не то из-за этого дурацкого бхбхика застрянем тут.
Мы вышли из гончарной и быстрым шагом пошли прочь. А гончар, стоя в дверях, посылал нам вслед проклятия.
— На дикарей этих поглядите! Вместо того чтобы на мозги налегать, они на легкие свои налегают. Жалко, что ваши варварские уста коснулись нашей благословенной урартской глины.
Мушец Тигран не выдержал, повернулся и сделал движение к гончару. Чуро Назар, увидев это, в страхе кинулся в мастерскую и закрылся изнутри. Но еще долгое время доносились до нас его вопли и проклятия.
И вдруг я вижу — нас преследуют.
— Осел забрел в просо, — сказал я и, увлекая за собой мушца Тиграна, побежал от преследователей.

Искатель клада

Перед Беркри есть большое ущелье. Мы давно уж прошли его и теперь шли по усеянному цветами полю, держа направление на север. В поле, на равном расстоянии друг от друга, раскидано было несколько холмов, длинные тени от них падали на нашу дорогу. В конце поля виднелся холм побольше. На его макушке торчали гребешком четыре утеса.
Геворг Чауш предупредил меня: ежели, мол, весной в открытом поле мне попадется человек и поинтересуется, что я, дескать, делаю в этих краях, — я, рассеянно оглядываясь по сторонам, должен ответить: «Ищу цветок брабиона». Спрашивающий решит, что я сумасшедший, и оставит меня в покое.
О цветке брабиона я слышал в детстве. Блаженной памяти моя бабушка рассказывала, что в девичестве, будучи в доме Рыжего попа, она видела в селе Куртер очень старое евангелие, в котором было написано:
«В горах Бингёла есть вершина, сделав столько-то шагов от этой вершины, три дня постящийся и молящийся, прошедший весь путь босиком, найдет цветок брабиона, приносящий счастье. Человек, если потрет этим цветком глаза свои — услышит прекрасные голоса, если коснется им ног своих — станет самым быстрым и неутомимым путником, а вдохнув его аромат — все наслаждения земные получит».
Кто не мечтал найти этот цветок! Мальчишками сколько раз собирались мы отправиться на Бингёл, чтобы найти волшебный этот цветок. А сколько, народу до нас пыталось найти его и обрести бессмертие! Бабушка рассказывала, что два престарелых мушца, опираясь на палки, потащились к Бингёлу, да так и не вернулись, и никто не знал, что с ними сталось.
Где только не искали этот цветок — и на склонах Цирнкатара, и среди скал Свекольного Носа! Неделями искали, месяцами, годами и не находили. Отправившийся на поиски чудесного цветка считался безумцем, потому что цветок этот невозможно найти. Его попросту нет на свете.
Мушец Тигран отстал немного — он непременно хотел узнать, кто это нас преследует. Дойдя до первой скалы, я остановился в тени и стал ждать. Какой-то мужчина с палкой и киркой в руках, нагнувшись, что-то измерял на земле. Увидев меня, он закричал не своим голосом:
— Отойди, не мешай, не тронь тень, не смей...
— Какую еще тень?
— Тень от этой скалы, она нужна мне! «Сумасшедший», — подумал я.
— Отойди же! Не видишь разве? Тень от первой скалы упала на вторую, от второй на третью, а от третьей тень падает по-другому. — Сказав это, он побежал и воткнул железный прут возле самых моих ног. От прута упала тень. Отмерив восемь шагов от конца этой тени человек быстро переместил прут. Потом лег плашмя на землю и смотрит на скалы. Встал, посмотрел на прут, снова лег и снова встал. Я понял — он хотел выстроить все тени в одну линию. Он явно что-то искал. Меня разобрало любопытство, и я уже нарочно шагнул к железному пруту.
— Говорят тебе, убирайся! — сердито закричал мужчина и бросился на меня с кулаками. Но я успел отбежать.
Странным и подозрительным показался мне этот тип со своим прутом и киркой. Что за ужимки, что за поведение такое непонятное! Мне показалось, он разыгрывает нас, а на самом деле просто следит, шпионит за нами.
— Что ищешь, парень? — спросил он у меня сердито.
— Цветок брабиона, — ответил я. — Три дня пост держу.
— На что он тебе, этот цветок?
— Счастье свое ищу.
— Несчастный, уж не мушец ли ты?
— Мушец, — кивнул я.
В это время показался Тигран с переметной сумой — хурджином — и трехами через плечо.
— И товарищ твой мушец?
— Ну да, что ж тут такого... — сказал Тигран, приближаясь.
— Оба вы сумасшедшие. Поститься, молиться, из Муша до самого Беркри дойти и искать цветок брабиона на васпураканской земле. Ступайте в Бингёл, там он растет. — И, помолчав, добавил: — Если б его так легко было найти, стал бы я разве мерить здесь тени?
— А ты что ищешь? — спросил его мушец Тигран.
— Клад.
— Клад?
— Вот именно! Клад! — заорал удивительный этот
человек, вытаращив глаза.
— Ты ванский, наверное?
— Ванский, да! А также из села Алюр! Ванец клад ищет, а мушец — несуществующий цветок. Заболтался я с вами, тени-то мои убежали, — сказал он, быстро переместил железный прут и давай снова что-то про себя высчитывать-соображать.
В одной из скал было круглое отверстие. Он смотрел, смотрел на это отверстие, потом вскрикнул и побежал. Остановился, обернулся, снова стал что-то считать-прикидывать. Вернулся, передвинул вправо прут, отсчитал семь шагов от тени и, встав на карачки, стал быстро копать землю. Копает и не обращает на нас никакого внимания. Он копает, а перед ним гора земли растет. Я слышал, что алюрцы народ жизнерадостный, с пытливым гибким умом, и что в погребах их всегда вдоволь отменного домашнего вина. Что один из апостолов, дойдя до этих краев и отведав здешнего вина, воскликнул: «Куда еще нам идти, братья? Разве найдешь лучше место?» По-армянски это звучит так: «Айл ур ертанк...» и т. д. По двум начальным словам назвали это село — Айлур. Со временем название стали произносить иначе: «Алур», или «Алюр». Жители этого села, говорят, очень расчетливы. Они начитанны, практичны и заняты тем, что выискивают в древних книгах разные полезные советы и следуют им.
Наш кладоискатель был, видно, из этой породы.
Мушец Тигран подошел к нему и сказал, вспомнив недавнюю историю с гончаром:
— Братец наш из Вана, ты, наверное, хочешь найти для нас кувшин?
Тот испуганно посмотрел на нас, решив, что мы вознамерились отобрать у него клад. Лег всем телом на яму и закричал:
— Ваше место в Бингёле, слышите? В Бингёл идите!
— Но чтоб дойти до Бингёла, нам нужен кувшин для воды — бхбхик.
— Здесь нет кувшина, здесь клад зарыт! Клад, слышите?! Вся земля васпураканская — клад! Господи, сколько лет прожил на земле — одного умного мушца не встретил! Сказал и, не меняя положения, продолжал рыть под собой землю. Руками. Вдруг лицо его просияло. Очевидно, рука его коснулась в земле того самого клада. Он вздрогнул всем телом, но, метнув на нас испуганный взгляд, только крепче прижался к земле.
— Ваше место в Бингёле, в Бингёле вода бессмертная, а также хороша для пищеварения! Даже слишком хороша! Горе тем богачам, которые пьют воду Бингёла! — воскликнул ванец-кладоискатель и неожиданно расхохотался, дико вращая глазами.
Вначале мы думали, что этот подозрительный человек преследует нас, но, глядя на его ужимки и странные движения, мы поняли, что это дьявол, одетый в мужскую одежду. Мушец Тигран предложил воткнуть ему в тело иглу, чтобы он нас не сглазил. Но у нас с собой не было ни одной иголки, да и времени, чтобы заниматься всякими там сатанинскими делами, тоже не было.
И мы решили смыться отсюда подобру-поздорову. Это был единственный выход освободиться от васпураканца. Один бог ведает, о чем он думал и что замышлял, возлежа на своей яме. Мы потихонечку надели наши трехи и были таковы.

В мастерской шорника

О Городе-крепости я был много наслышан. Это название связывалось у меня с Арабо. Улицы здесь были покрыты булыжником.
Город-крепость был построен на плоскогорье и окружен естественными укреплениями. Над ним возвышалась огромная крепость. Путники, побывавшие в Городе-крепости, рассказывали, что по ночам на макушке крепости черти варят смолу в больших карасах.
Дома в городе были сплошь из черного камня, крыши железные, окрашенные в красный и зеленый цвета. Через весь город протекала река Синам. Два моста через эту реку имели даже названия — Каменный мост и Чугунный мост. Последний вел к Сарыкамышу.
Мы прошли Каменный мост и двинулись к улице Лорис-Меликова. Здесь, на дороге, ведущей к крепости, стоял памятник русскому солдату. Двуглавый орел сердито клевал зеленое полотно с красным полумесяцем под ногами бронзового солдата.
Возле памятника нас встретил мужчина с Георгиевским крестом на груди. Звали его странным именем — Сраб. Сраб был родом из села Вардаблур, что в Лори. В 1877 году он участвовал в знаменитом сражении на Алачских высотах и вместе с победоносным войском Лорис-Меликова вошел в Город-крепость. У Сраба были черные брови и необыкновенно синие глаза. После войны он остался жить в Городе-крепости и был занят тем, что поставлял оружие гайдукским отрядам.
— Мне было восемнадцать лет, когда Лорис-Меликов погнал пашу Мухтара. Гром наших пушек доходил до Дорийских гор, — сказал лориец Сраб и повел нас через городской сад в маленькую мастерскую. На вывеске у входа были нарисованы деревянное седло и голова лошади:
седло красного цвета, голова лошади — черная.
В мастерской Сраб познакомил нас с двумя мужчинами.
— Из страны пришли, — сказал им Сраб шепотом и быстро вышел из мастерской. Страной здесь называли наш край.
Один из армян был эрзрумец, другой — игдирец. Имя эрзрумца было Аршак, но звали его все Дядя. Нацепив передник мастерового, он чинил старое седло. Он был чуть выше среднего роста, усы тронуты сединой, глаза светлые, молчаливый; работал, склонив голову и что-то бормоча под нос. Стол его был завален деревянными и железными стременами, подковами, гвоздями, чересседельниками, а за спиной висели вожжи, кнут, уздечка, а также три чучела — лошади и двух ослов.
Игдирца звали Дро*. Это был молодой человек среднего роста, смуглолицый, с небольшими усиками и бородкой. Он беспрестанно курил и разгоряченно спорил с молодым александропольским офицером, одетым во френч, у которого из-под офицерской шапки выбивались черные шелковистые волосы. Речь шла, насколько я понял, об освобождении Западной и Восточной Армении. Два-три раза до моего слуха дошли имена Андраника и Геворга Чауша.
_____________________
* Дро — главарь дашнаков, ратовавших за «независимую Армению».
_____________________

Дро был офицером русской армии. В споре он явно держал верх — александрополец постепенно сдавал позиции.
Аршак работал молча, не обращая внимания на спорящих. Время от времени его изрытое оспой лицо освещала мягкая улыбка. Он напоминал человека, чей конь нетерпеливо топчется у порога, а сам он спешит привести в порядок сбрую, чтобы без промедления пуститься в путь, но куда? Может быть, в Карин, а может, к Сасуну?
— Поскольку ты согласен со мной в идейном отношении, давай выпьем за будущее — за освобождение, — сказал Дро молодому офицеру. — И Аршак пусть выпьет с нами.
— Будущее трудовой Армении куется в Сасунских горах, поэтому я предлагаю выпить прежде всего за Геворга Чауша и его фидаи, из которых двое находятся сейчас с нами, — заметил Аршак и, отложив седло, вместе с нами подошел к офицерам.
— Выпьем! — воскликнул офицер-александрополец, поднявшись.
Наполнили стаканы.
— За Андраника и Геворга Чауша! — прогремел игдирец. — Вот уж про кого сказано — горячая голова! Выпьем за наших гайдуков!
— Уж горячей, чем у тебя, не найдешь головы, — заметил Аршак. — Прежде чем пить за гайдуков, научился бы ценить их по достоинству.
— А сам я не гайдук разве? И кто он, наконец, этот шапиндарахисарец? — разгорячился Дро. — При помощи Геворга Чауша и нескольких сасунцев убил Халила в лесу и думает, что спас родину. Да я, если хотите знать, в двадцать лет отправил в преисподнюю царского губернатора. Взрыв — и княжеская карета с Нагашидзе взлетает в воздух средь бела дня! И не в каком-нибудь глухом лесу, а в самом центре Тифлиса. Теперь скажите, кто настоящий гайдук — я, Геворг Чауш или же Андраник?
— Результат недурной, но это не самый верный способ борьбы, — заметил молодой александрополец.
— Ваш Андраник тоже этот путь избрал.
— Неправда, — возразил Дядя. — Его битва при монастыре — это уже организованная борьба. Тридцать гайдуков стояли против трехтысячного войска.
Тут игдирец снова распалился и заговорил о чем-то по-русски с молодым офицером. Дядя остался недоволен таким поворотом дела и, поставив стакан на стол, вернулся к своему седлу.
Миссия, с которой шли мы в Город-крепость и за результат которой отвечал я собственной головой, заставляла меня быть рассудительным, а мушец Тигран, который заметно нервничал, не смог себя сдержать и потянулся к револьверу, спрятанному под абой. Особенно оскорбило его то, что они в нашем присутствии заговорили на непонятном языке. Тигран решил, что они продолжают уже по-русски ругать Геворга Чауша и Андраника. Игдирец заметил неосторожное движение Тиграна и сам тут же выхватил свой маузер.
Бог знает, чем бы все кончилось, не появись в эту минуту лориец Сраб и с ним пятеро армян, офицеров царской армии. Как и полагается, сабли у них висели до самой земли. Следом за ними вошли несколько молодых офицеров, говоривших между собой по-русски. Все они были в кокетливо сдвинутых набекрень форменных шапках с белым кантом. Я запомнил одного из них, Самарцева из Ростова-на-Дону, и на всю жизнь врезались в память имена трех других офицеров — Томасбеков, Силиков, Бек-Пирумов.
При виде их Дро опустил свой маузер, мушец Тигран — свой револьвер, я — стул, а Дядя — седло.
Узнав, что мы из самого Муша, русские военачальники и молодые офицеры принялись нас обнимать, и все мы стоя выпили за освобождение Армении.
О, какой это был радостный день, какие прекрасные минуты! Глядя на этих офицеров, я понял, что и в русской Армении есть героическое поколение и что у всех нас одна забота — наша Армения.
В крепости выстрелила пушка. Дро и лориец Сраб достали большие карманные часы, стали переводить стрелки. И шорник Аршак занялся тем же, и все офицеры. Нам объяснили, что три раза на дню в Карсе на цитадели стреляет пушка и жители города сверяют по ней часы.
Лориец Сраб отвел меня и мушца Тиграна в какой-то дом в ущелье, рядом с каменной грядой Слан. Там мы и заночевали.
Наутро Сраб сказал:
— Пойдем через ущелье, нам надо попасть в Александрополь.
В тот же день мы покинули Город-крепость.

Содержание    Предисловие    Слово от автора
Часть I-1  Часть I-2  Часть I-3    Часть II-1  Часть II-2    Часть III-1  Часть III-2

 

Дополнительная информация:

Источник: Хачик Даштенц “Зов пахарей”. Издательство «Советакан грох», Ереван, 1986г. Перевод с армянского. Предоставлено: Нина Тоноян Отсканировано: Агарон Авакян Распознавание: Анна Вртанесян Корректирование: Анна Вртанесян

См. также:

"Зов пахарей" на армянском Биография Хачика Даштенца