ГОРЯЩИЕ САДЫ

СКАЗАНИЕ ТРИНАДЦАТОЕ.

Новые блуждания заблудшей души;
новые, но отнюдь не нежданные гости

На восток, на восток! Мигран не спешит, и, учуяв это, лошади тоже идет неторопко, покачиваясь и словно бы подсчитывая собственные шаги.

Вот что это значит.

Вот что значит свободомыслящий турок. Да полно, турок ли Отсюда вывод: если турок из свободомыслящих, он Не турок. Вот Агьяг турок, и наместник Джевдед - турок, и все турки - турки кроме... кроме этого странного уездного начальника и его женщина у которой и имя-то не турецкое. Нана! Понятно, Париж, Европа... но кровь-то все-таки остается кровью. Придет час, когда этот свободомыслящий освободится от свободных мыслей и стад нет турком. Касательно же армян... кто не турок, тот армянин, все ли армяне впрямь армяне? Сам-то он...

Мысли Миграна смешались. Лошадь оживилась. Дорога запетляла. Вдали показался Хекский монастырь.

В последнее время Мигран стал раздражительным и беспокойным. С чего бы это? Тяжкие сны кажутся ему осязаемей и peальнее самой реальности. Часто, слишком часто воспринимает о явь как сон, а сон как явь. Он вспомнил... ну вот, пожалуйста, поди разбери, сон это был или явь? Нана, белая, нагая. Сатана!

Сон наподобие этого привиделся ему весной... Какой нынче день, пятница? Точно, пятница. Вот совпадение! Есть в окрестностях Вана Пятничный ручей, по его берегам изредка, то там, то сям, попадаются деревья, а вокруг него - от Вана к востоку, от монастыря Кармравор к западу - простираются луга, сюда-то и высыпают ванцы по пятницам на гулянье. Прихватив с собой еды - вареных яиц, острого, приправленного красным перцем сыра, кавурмы, жареных кур, водки, вина и даже самовар со всёми необходимыми для чаепития принадлежностями, - они целый день наслаждаются на лоне природы ее радостями. Тут тебе и зурна с барабаном, и оркестр Кушо, и песни с плясками, и даже училищный фанфар, то есть духовой оркестр. А еще - футбольный матч, организованный полисцем Егише Качуни. Вот что такое Пятничный ручей.

Сон ли это был, явь ли, одно он, по крайней мере, помнит - девушку, которую видел, белолицую и черноглазую девушку в розовом платье, с заплетенными в косы каштановыми волосами и взглядом, устремленным куда-то к Варагским горам. "Лия, сядь", - сказали ей, и она села на полосатый коврик, где уже устроилось все семейство. Отец - Мигран с ним знаком - Ованес-ага Мурадханян, мать, два брата. Лия... нет, это не Лия, это...

И когда спустя несколько недель его тетка Ахавни - видно, по наущению матери - затеяла разговор про женитьбу: неужто, мол, ни одна городская девушка не удостоилась высочайшего его внимания... он не выдержал и полушутя назвал дочку Мурадханяна Ованеса-аги. "Так чего ж тянуть, сынок? - сказала тетка. - Видишь, мать сама не своя - прямо птица с подрезанными крыльями. А за мной дело не станет, схожу с Арегназан на смотрины".

Она была сестрой матери, Арегназан - сестрой отца.

Ходили они на смотрины, нет ли, Мигран про это не знает; такими делами обычно занимаются осенью... Если чего Миграну и хотелось, так не жениться, нет, а бросить Ван и уехать все равно куда - в Тифлис, Полис, Варну... лишь бы уехать. Но куда же денешься - монастырь, мать... Пятничный ручей.

Он очнулся от резкого запаха лоха. Так пахнут плоды дерева, что растет в монастырской роще. Их запах острее всего после полудня, когда солнце...

Он спешился, привязал лошадь к дереву и с седлом в руках медленно поднялся на холм.

Навстречу ему вышел Авдо, взял из рук хозяина седло и, широко ступая, обогнал его. Потом замедлил шаг.

- Мигран-ага, мюдурова жена малость того, - сообщил он. Мигран улыбнулся.

- Чего смеешься? Вы про меня говорите, мол, с придурью - так я против нее... ягненочек.

"Ягненочек" с седлом в руках прошел вперед.

Нана встретила Миграна с радостью. Она следила за ним, да-да, она смотрела из окна и видела, как два всадника, один в красной феске, другой в белой широкополой шляпе, ехали по дороге. Они уменьшались, уменьшались и наконец превратились в две точки, красную и белую. Нане очень-очень хотелось увидеть еще и возвращение Миграна, однако она не сидела без толку - помогала матушке по хозяйству. Нана очень, очень полюбила монастырь и готова провести здесь всю жизнь.

- А теперь, Мигран-эфенди, вам придется развлекать меня, а не то я заскучаю, - добавила Нана, размазывая пальцем сажу по носу, и без того черному от сажи. - Ну вот... пойду взгляну на свою рожицу:

Вбежала в комнату и выскочила оттуда с криком:

- В зеркале я увидела обезьянку. Не смотрите на меня, я скоро вернусь. И побежала к реке. ...Нана отказалась от еды. Нана сыта. Нана не хочет есть. Нана хочет гулять, все равно верхом или пешком, неужели в этих местах нет ничего интересного? Это невозможно... Святой Авралам? Что это? Разрушенный монастырь? Чудесно, я люблю старину. Недалеко? Значит, можно пройти пешком. Нана любит пешие, прогулки. Матушка, мы пошли. Не бойся, не съем я твоего сына. Изумительный воздух. А что там за бугры? Ах, кладбище, сельское кладбище. Почему же так мало могил?

- Потому что наши крестьяне умирают не от старости, - oтветил Мигран. - Они умирают вдали от своих селений, Бог весть где, и могил у них нет.

- А зачем они уходят из дому?

- Они уходят в поисках справедливости и свободы, - отвечает Мигран, - и умирают на пути к справедливости и свободе,

Нана не желает слышать ничего грустного, она не желает думать ни о чем грустном. Какой горький запах у этой травы. Гроб, трава, могильница? Растет только на кладбищах? А этот цветок? Я знаю один цветок, по-турецки геджа сафаси, ночная отрада или что-то в этом роде. А бывают дневные отрады? День, он для работы, скучных, обыденных дел, ну а ночь... Какой ужасной была бы жизнь, не будь ночи. Вообразите бесконечный день. Самые красивые цветы раскрываются ночью.

Извиваясь, дорога поднимается выше и выше. Окруженный тремя крутыми холмами и укрытые густыми кронами старых ив лежат руины монастыря святого Авраама. Здесь, как и в любом святилище, есть вода - бьющий из-под скалы ключ. Родничок стекает по холму вниз, и вдоль его пути стелется светло-зеленая травяная дорожка, которая мало-помалу сужается, а там и вовсе исчезает.

- Не делай мне больно, злой мальчик!

Нана бывала в больших городах. Знаешь, что такое Эйфелева башня, ночные кабаре, Собор Парижской Богоматери? Но мне по душе такие древние храмы. По крайней мере сегодня, сейчас. А какие роскошные мечети в Стамбуле!

- Их построили армяне.

- Что же получается? Когда армянин строит для других, творение его рук стоит в целости и сохранности, когда же для себя - оно поздно или рано обращается в руины. Кто в этом виноват?

Кто? История, география, религия и прочие элементарные школьные премудрости, которые оказываются на поверку страшной судьбой народа.

Дорога петляет, взбираясь все выше и выше по холму, широкое подножие которого служит этаким постаментом не для одного, а для трех холмов, вырастающих из него слева, справа и посередине; там, где все они сходятся воедино, приютился и грустит, укрытый ивами, древний монастырь, названный именем святого Авраама.

Нана не променяет эти холмы на все виденные ею города, не променяет этого утеса, этой дороги, этого жука, этих трав и удивительных этих запахов. Нет, правда, Нана с удовольствием бы тут жила. Одна? О нет, я боюсь одиночества. С Камалом? Боюсь, это будет скучно. Вот я тебя сейчас... больно? Поцелуй меня, пройдет. Прошло? Даже целоваться не умеешь. И все равно я не прочь жить здесь, вдалеке от городов, в диких этих местах. Мы жили бы втроем. Матушка нам тоже нужна: кто же нас будет кормить? Она очень хорошая, твоя матушка. Пить хочется.

- Хочешь холодного молока?

- В этой пустыни?

- Да, в этой пустыни.

- Очень хочу.

Еще поворот, и взору открывается грустный и одинокий монастырь, святой Авраам; в его стенах темнели местами зазоры - там выпали камни из кладки, черной пустотой зиял дверной проем, крыша поросла травой и полевыми цветами; вот он, старый и гордый святой Авраам. Вокруг него ивы, под ивами замер, словно и впрямь неподвижен, ключ, и только там, где он сворачивает, видно, что вода по руслу все-таки течет - беззвучная и прозрачная. В небольшом водоемчике, ближе к краю, стоит пузатый глиняный кувшин, наполовину погруженный в воду.

- Молоко?! Да ты, Мигран-эфенди, волшебник!

Какое уж там волшебство, молоко надоил монастырский пастух Андо, надоил и поставил в воду - пускай остудится. Андо пасет стадо где-то неподалеку и по нескольку раз на дню прибегает утолить жажду.

- Чудо, а не молоко!

Сейчас, когда перевалило за полдень, монастырская стена y рыта тенью. Внизу, под стеной, растет пожухлый уже мох, дальше идет полоска тепловатой земли, а за ней - постепенно густющая трава, пырей, цветы и стрекот сверчков. Сядь здесь, у моих ног, а голову сюда. Спать хочется. Да ты дрожишь? Ре-бе-нок, дитя, совсем дитя... Лохматым веником солнечных лучей перемешала невидима! рука поле, горы и долину, воздух и ветер; веник помалу истончился, державшая его рука испепелилась, и пепел, редкий и незримый, развеялся над землей.

Нана боится. Мигран-эфенди, ты не видишь - солнце па блекло за холмами? Небо, правда, ясное, но... Мигран-эфенди, тени исчезли, землю окутала серая дымка без конца и края. Ми-гран-эфенди, уже смерклось. Ты видишь хоть что-нибудь, кроме раскрытых моих глаз? Я не могу их закрыть. Звезды, я вижу звезды, много звезд. Я же говорила тебе, самые красивые цветы раскрываются ночью. Солнце погасло, Мигран. Луна... заслонила: солнце...

Что это благоухает - земля или горячие губы Наны, земля повернулась и затрепетала или же Нана? Утратившая строй стая диких птиц с криком и клекотом устремилась под карнизы монатырских окон, с холма напротив со страшным ревом понеслось вниз стадо. Кто это застонал - монастырь или Нана?.. Мигран высвободился из цепких Паниных объятий, маленькие ее руки беспомощно рухнули в траву. Блестящая махонькая гусеница поползла по обнаженному бедру Наны. Край серого лунного диска, заслонившего было солнце, разлетелся вдребезги, и солнечный лучи опять устремились огненными стрелами к земле.

... На лугу у Пятничного ручья, где гуляют и веселятся ванцы стоит и смотрит вдаль, на гору Вараг, девушка, потом... потом прекрасная эта девушка исчезает, обратившись в белый дымок: Сердце Миграна сжалось. Это Нана, беспомощная и слабая, но властная и осязаемая во плоти, превратила в дым и рассеяла единственную в его жизни мечту, к которой ему на роду было надписано тянуться, чтобы так и не дотянуться, чтобы недостижимая эта мечта наполняла его жизнь и душу богатством и счастьем. Откуда она взялась, эта турчанка, - опустошила ему сердце, ограбила и обездолила?

- Поправь платье, - бросил Мигран, - светло.

- Какая короткая была ночь, - зевнула Нана. - Что это, затмение солнца?

- Затмение всего, - прозвучало в ответ.

...Затмение всего. Обратный путь показался Миграну долгим и, пожалуй, нудным. Легко и плавно шагала впереди Нана; временами сбегала с дороги, срывала и подносила к лицу цветок, временами, поотстав от Миграна, резво обгоняла его, мурлыча под нос тоскливую восточную песню, то без слов, одну лишь мелодию, то со словами:

...И оставлю я тебе на память
Сладостную рану, горький поцелуй, -

расслышал Мигран. "Душевные песни есть у турок, - подумал он, - хорошие песни. Как у варварского народа появились эти грустные, проникновенные песни? Не султан Гамид сочинил их, не Хтрик и не Джевдед-паша, это ясно. Какие сердечные слова! Их складывали простые, несчастные, безымянные люди. Они выдыхали их, как стон, как боль души, и стон становился мелодией".

Горестным ливнем из глаз моих
Розы свои ты польешь.
Знаю, ты хочешь меня убить,
Дай наточу тебе нож...

Поет Нана и в конце каждой строки вздыхает: "Горе мне, горе..."

"Горе мне", - напел про себя Мигран и невольно огляделся; повсюду пылал бескрайний, беспредельный день, замешенный на солнечном золоте. Бессильная блеклая луна почти уже исчезла из виду и поглядывала на сияющее солнце в жалкой надежде сызнова подобраться к нему. Ну уж нет, больше этому не бывать, не затмить луне дневного солнца - этакое чудо случается, наверное, раз в сто лет.

Раз в сто лет. "Горе мне!"

И Миграну померещилось, будто блеклый этот месяц - он сам, а Нана - та, которая с ним рядом и так от него далека, которая резвится и беззаботно поет, - Нана это солнце, она близка и она далека, как далеки и близки сейчас друг от друга луна и солнце. Нет, сравнение никуда не годится. Миграну ничего не стоит - только захоти - догнать Нану, обнять и целовать, целовать, целовать. И обладать. На землю не опустится тьма, солнце будет сиять, как сияло, - это так, однако на Пятничный ручей ляжет густая черная тень, и в черной этой тени бесследно пропадет юная дочь Ованеса-аги Мурадханяна, которая стоит себе и смотрит вдаль, на гору Вараг... "Лия, сядь".

Нана как будто напугана неведомой опасностью и молча идет рядом с Миграном, но немного от него отстранясь.

- Почему ты замолчала? О чем задумалась?

- Песня кончилась.

- Вот как? - Он берет ее за руку. - Разве песни кончаются?

- Песня, которую пела я, кончилась. На свете много песен, все песни мне не спеть. А вот о чем я задумалась... Задумалась я о бее, о моем бее.

- Послушай, Нана, сойдем с дороги, поднимемся на тот холм, а оттуда спустимся прямо к монастырю.

Нана покосилась на него. Утром, когда они выходили из дому, она готова была пойти с ним куда ему заблагорассудится - спускаться в какие угодно пропасти, карабкаться на любые вершины; Нана не испугалась бы, не струсила, случись даже... случись солнечное затмение. А сейчас... Сейчас-то почему ей не по себе? Ей страшно. Но чего, кого?

- Поднимемся на тот холм, оттуда ты увидишь все, а нас не увидит никто. Там красивые цветы, и они раскрываются днем. Скатись с этого холма яблоко, оно угодит прямо в монастырь. Ну, поднимемся?

- Пойдем дорогой, по которой пришли, - просит она. - Жарко, я устала, нет сил подниматься.

- Я помогу тебе, - уговаривает Мигран, - я тебе...

Он обнимает ее и пытается увлечь с дороги. Нана упрямится. Нана устала. Оставь меня, жарко, пойдем дорогой, по которой пришли, бей, наверное, уже вернулся.

Он понимает, что его власть над нею кончилась, она приходит в себя и вновь обретает уверенность: да, она жена мюдура Айоц-Дзора, она холодна и, более того, о-фи-ци-аль-на. Одним рывком она высвобождает руку и смотрит на него отчужденно и удивленно, как незнакомка: простите, вы, собственно, кто?

Мигран поежился. И вправду, кто я?.. Я, милейшая сударыня, прежде всего армянин, это раз; далее, прошу вас не забывать, что если ваш муж мюдур Айоц-Дзора, то я - комитет Айоц-Дзора, это два. Подумайте сами, кто таков мюдур, уездный начальник, - сборщик податей, и только. Ничтожество. Я же - душа и дух Айоц-Дзора, его глаза и уши, все его органы чувств. Я и никто иной, - всемогущий владыка Айоц-Дзора.

Только сейчас Мигран чувствует то, что почувствовала Нана. Теперь он смотрит на Нану враждебно, ощущая себя безжалостно униженным, обобранным, нищим. Ему не дает покоя образ Лии. Кто он такой, Мигран, что из себя представляет? Ему ли не знать, какими глазами смотрит на него Ван? Здороваются-то с ним приветливо, даже почтительно, потому что он богат и влиятелен, но в глубине души он не обманывается на этот, счет: его не любят и не уважают, а попросту боятся, потому что считают убийцей, братоубийцей, злодеем. Он берег для Лии мужскую чистоту и целомудрие, он ни разу не целовался с девушкой, ни разу не познал женщины. Не целовался? Перед ним осязаемая, как наяву, возникла девушка с розовыми, как артаметские яблоки, щечками и огромными глазами. Кармиле, дочь их постояльцев Сосоянов, с которой он вполне невинно любезничает. Но могут ли, с позволения сказать, любезничать брат и сестра? И снова в нем нарастает желание обладать Наной, но только не от любви, а из ненависти - чтобы оскорбить, осквернить в ней женщину, чтобы унизить ее...

Словно угадав все это по его глазам, Нана сбежала вниз по склону холма, как газель от охотника, сбежала и пропала из виду на первом же изгибе ведущей к монастырю тропинки.

Смешно даже помыслить, будто ее можно догнать. Если подняться на холм и спуститься к монастырю напрямик, тогда, пожалуй, обгонишь ее и встретишь у монастырских ворот.

Так он и сделал.

И когда он взобрался на макушку холма и огляделся окрест, ему, как и вчера, показалось, что он пробудился от тяжкого, кошмарного сна. Как и вчера, он облегченно вздохнул и точно впервые увидел праведную красоту природы. Айоц-Дзорская долина потянулась на запад, и в далекой дали западной ее оконечностью служило озеро Биайна-Бзнуни-Ван - Ванское море. Мирное зрелище сел и малых деревень, разбросанных вблизи и поодаль - у склонов или подножий холмов, прямо здесь, на берегу Хошаба, или чуть в стороне, - это зрелище исполнило Миграна сладкой и вместе тревожной тоской. Как могуча природа и как могуществен человек: на этом первозданном клочке земли он добывает золото хлебов, чтобы прокормить не только себя и семью, но и несметное множество людей, которые в глаза не видели ни деревни, ни пашни, ни серпа. Серебристой змеей извивается с востока на запад река Хошаб. Словно мало было Айоц-Дзору красот, Господь Бог даровал ему и это чудо: бери, живи!

И Айоц-Дзор живет.

Внизу монастырь; отсюда он кажется приплюснутым к земле, этаким гномом. Оттуда, снизу, доносятся обрывки слов, звуки и гулы, и пространство от этого будто бы расширяется, углубляется и обретает наконец беспредельность. Взирают на мир холмы, и у каждого свой характер: одни задумчивы и печальны, другие веселы, легки, а то и легкомысленны, третьи озорно вам подмигивают; есть холмы наивные и есть хитроватые, есть старые, сгорбленные, усталые холмы, и есть холмы, которые только-только проклюнулись из-под земли и теперь по-ребячьи изумленно таращатся на мир, не опасаясь, что не ровен час - и они снова очутятся под землей; есть холмы-сони и холмы-притворы - они вроде бы мертвы или в обмороке; холмы, холмы, холмы... Чем дольше глядит Мигран окрест, тем несусветней, нелепей кажется ему то, что случилось, и особенно то, что могло случиться.

Теперь ему хочется найти Нану и попросить прощения, поцеловать ее в испуганные глаза и попросить прощения, на виду у всего этого огромного, безбрежного и доброго мира попросить прощения у самоуправной, своенравной Наны: прости, Нана, прости мне грех, который вольно или невольно, сознательно или неосознанно совершила ты.

Начался спуск. Мигран вспомнил Ветхий завет - сошествие Моисея с вершины Синая. Хорош Моисей, нечего сказать.

На дороге из деревни Нор в Хек клубилась пыль. На минутку остановившись, Мигран прищурился и внимательно вгляделся: стелясь по-над землей, облако пыли стремительно двигалось вперед. "Скачет отряд, - решил Мигран. - Так мчится только отряд всадников".

Он ускорил шаги - скорее вниз, вниз. Нана наверняка уже в монастыре. А вдруг... вдруг она пожалуется мужу, его матери, этим всадникам: "Вот он, ваш комитет Айоц-Дзор, полюбуйтесь..."

Мигран был в двадцати шагах от монастыря, когда от западной стены, из-за угла, отделилась Нана и направилась к дверям. Увидев Миграна, она подняла правую руку и звонко крикнула:

- Вы проиграли, я пришла раньше!

Как раз в эту минуту в монастырскую рощу въехала группа верховых. У Миграна отлегло от сердца, и, не заходя в монастырь, он стал спускаться дальше, навстречу гостям. Послышался выстрел, вслед за ним второй, третий. Прибывшие - они уже спешились - хором прокричали "браво!". Высокой этой похвалы удостоился Ишхан, на полном скаку тремя залпами подстреливший двух птиц.

- Отлично, сынок, меткий у тебя глаз! - издал одобрительный возглас Здоровяк Даво, коренастый крепыш с худощавым лицом, единственный в отряде фидаи крестьянин, одетый по-шатахски, с папахой на голове?

С пригорка сбежал Авдо, босой, в распахнутой на волосатой груди рубахе, и, даже не взглянув на гостей, одну за другой повел лошадей в рощу. Как и всякий, кто хорошо знает свое дело, он не мог передоверить его другим; недовольно что-то бормоча, он разнуздал лошадей и отпустил их на волю - отдохнуть и попастись среди деревьев.

- Браво и тебе, настоятель! - приятным своим басом поприветствовал Миграна Арам и пожал ему руку. - Не солнечное ли затмение привело в монастырь этого заблудшего ангела? Или ты, не сыграв свадьбы, обзавелся настоятельницей?

С несколько подобострастной улыбкой Мигран пожал всем руки.

- Это жена нового мюдура, - пояснил он. - Они остановились у нас на ночлег. Сам мюдур уехал в Хоргом.

- А волку доверил сторожить овечку, а? - усмехнулся Ишхан, теребя бороду. - Стало быть, его мусульманское величество соблаговолило провести ночь со своей супругой под сводами армянского христианского монастыря? Смело!

- Он, господин Арам, человек в высшей степени свободомыслящий, - заверил Мигран.

- В высшей степени сомнительно, - покачал головой Арам. - Хотя эти сведения дошли и до меня.

- А жена, она тоже свободомыслящая? - спросил Ишхан; прищурившись, он заглянул в дуло охотничьего ружья, словно искал там ответ на свой вопрос.

- Да, - слегка смутился Мигран.

- Ладно, еще наговоримся, - отрубил Арам, протирая белым платком темные очки. - Ребята проголодались.

Уже не в первый раз монастырские обитатели сбивались с ног, чтобы прокормить отряд, уже не в первый раз Авдо, ругаясь в уме, резал во славу революции кур, овцу и ягнят,

Не в первый уже раз...

Солнечное затмение прямо-таки потрясло Мигранову мать. Она сочла его недобрым, зловещим знаком, темным началом черных бедствий. Но она никому и ничего об этом не сказала, и даже когда верзила Авдо, став во весь свой рост посреди монастырского двора, протянул к небу длинные свои руки и не сулящим ничего хорошего голосом предрек светопреставление, не поддержала, а только осадила его:

- Не болтай глупости! Просто солнце и луна нагьястакан повстречались. Страшного в этом нет.

Монастырский народ принялся колотить в медные котлы и кастрюли; стоял невообразимый шум, оглушительный ржавый скрежет - так простой люд испокон веку встречал грозную стихию, будь то град или наводнение. Потрясенная до глубины души, внешне матушка держала себя в руках, успокаивала всех даже пробовала смеяться:

- Ничего страшного, это же нагьястакан... И вправду, нагьястакан, что означало внезапно, внезапность, продлился всего-то несколько минут. Солнце выкатилось из-за лунного диска и утвердилось в прежних правах. Объятые ужасом куры и петухи повылазили, ошалело озираясь по сторонам, из щелей монастырской ограды, но, убедившись, что опасность миновала, облегченно закудахтали. Из деревни донеслось протяжное и зычное кукареку; самый сильный и красивый монастырский петух - Авдо прозвал его Статный - взлетел, как заправский прыгун, на ограду и в ответ громко, чуть ли не на всю вселенную закукарекал. Это никак не походило на крик петуха, будь он трижды статным, - скорее, вызволенное из темноты солнце голосисто возвестило миру о своей свободе.

- Вот и славно, - сказала мать.

Увидев Нану в монастырском дворе, она засокрушалась: почему-де ты одна, почему грустна? Тревога ее была искренней, и, сделав беспечное лицо, Нана растолковала матушке, что Мигран спустился вниз к гостям.

Нет, Нана не испугалась солнечного затмения.

Солнце клонилось к закату.

Поев, попив и отдохнув, гости занялись кто чем. Одни умывались, другие курили, третьи старательно чистили оружие. Ишхан и Арам лежали на траве; оба небрежно сунули под голову по переметной суме. Лежали они с закрытыми глазами, но не спали"

- Было бы неплохо... - бормотнул Арам и умолк.

- Что именно? - спросил Ишхан, не открывая глаз.

- Ты не спишь? Говорю, было бы неплохо воспользоваться нашим сбором и определиться с этим самым Мушегом. Наступают тяжелые времена.

- А ты помнишь легкие времена? - съязвил Ишхан.

- Во всяком случае, - продолжил Арам, - бывали тяжелый времена, которые рядом с еще более тяжелыми казались легкими

- Фило... философия, - зевнул Ишхан. - Что же до Мушега... зачем ставить его вопрос непременно сегодня? Да и вообще - что тут обсуждать? Все яснее ясного, вина налицо и подтверждена фактами. Неужели я и ты... - он испытующе посмотрел на Арама.

- Нет, - отрезал Арам, - не я и не ты... Я не желаю, чтобы ты слушал, как Врамян читает мне нотации. Я не желаю слушать, как он читает нотации тебе. В последнее время он стал просто невыносим - злится, нервничает, скандалит. Это же пустая формальность, пусть будет так, как он хочет.

- Да будет так! - уступил Ишхан. - А сейчас...

- Сейчас... Давайте сюда, ребята! - подозвал Арам остальных и сел. Сел и Ишхан.

- Ты замечаешь, этот мусульманский ангел не отходит от окна, - сказал Ишхан.

- Прекрати, нашел время... Товарищи! - обратился Арам к усатым и бородатым мужчинам, рассевшимся кто где: на бурках, на пеньках. "Всех надо гнать в парикмахерскую", - подумал он и продолжил густым басом: - Товарищи, все вы знаете Балдошяна Мушега. Вам известно также и то, что из-за своих темных связей и сомнительных знакомств он попал в список подозрительных лиц... Теперь мы располагаем фактами, которые свидетельствуют: Мушег Балдошян - предатель и доносчик.

- И Бог с ним, - послышался голос.

- Мы не верим ни в Бога, ни в черта. - Арам намеревался пошутить, но лицо его стало еще строже, чем прежде. - Погос, это ты? Уж лучше бы сказал: черт с ним.

Погос, которого все звали увальнем, почесал затылок.

- Серьезно, ребята! Доказано, что этот человек систематически встречался с начальником полиции Агьягом... Не думайте, будто мы столь наивны, чтобы каждого ванца, который обменивается с Агьягом двумя словами, обвинять в измене. Тем более что Агьяг нередко ведет себя как подлый провокатор - заходит, словно закадычный друг, то к одному, то к другому из уважаемых горожан, пытаясь ввести нас в заблуждение. Если помните, так он однажды поступил с Мурадханяном... э-э-э...

- Ованесом, - подсказал Ишхан.

- Да, с Ованесом, но нам удалось вовремя разоблачить провокацию Агьяга и... э-э-э... не пролить невинной крови. Да, невинной крови.

"Врет, но не завирается", - подумал Ишхан и, скрывая улыбку, провел ладонью по бороде. Пока Арам держал речь, с помощью неопровержимых фактов доказывая предательские происки отщепенца Мушега Балдошяна, Ишхан вспомнил день, когда Ованес Мурадханян вышел из себя и, ничуть не смущаясь, бросил ему в лицо такое, отчего он, мучимый ночными кошмарами, почти что лишился сна. Его изводила и терзала мысль: в самом ли деле те, кто, покинув отчий дом и родных и ежеминутно рискуя жизнью, пересекли границу и проникли в этот город, чтобы сеять здесь семена революции, - в самом ли деле они помогаю народу? Удастся ли им, всем вместе, стать Моисеем и вывести этот народ в обетованный Ханаан счастья? Захват Оттоманского банка, и Ханасор, и убийство какого-то паши, и прочие одиночные акции - способны ли они дать в сумме национальное освобождение от турецкого ига? Не грезы ли это? Европа? Но сколько раз на крови тысяч и тысяч жертв, на пепелищах городов и, деревень Западной Армении реяло знамя тревоги, а Европа... Цивилизованная Европа довольствовалась публикацией статей и фотоснимков. А мы пришли и расшевелили народ, привели его в движение, и он сложил и стал распевать песни свободы, он воспел славу павшим, с его уст слетели песни борьбы, ах, какие пес ни... Из них-то как раз и видно, что дело, за какое они взялись, безнадежно и народ, мечтающий "победить, умирая", умрет, не победит. Какие песни!

О жаркая любовь к свободе,
Моею ставшая судьбой.
Отечества святое имя
На бой зовет меня, на бой.

И вдруг в столь серьезном деле "тра-ля-ля-ля". Какой убогий придумал это "ля-ля", и разве это не насмешка над революцией! Разве не в насмешку народ поет: "Атаманы духом вооружены"?!

И что из этого вышло:

Пусть нет у нас ни сабли, ни меча,
Но мы кирками нашими, кирками
Мучителя убьем и палача...

Вот тебе! Видали "вооруженных духом"?

А турок? Ему не до пенья, какие песни, когда занят делом. И он занят делом, он режет и убивает. Армян режут, и они умирают с песней на устах...

И еще вопрос: любит ли их народ, особенно пришлых? Не на до быть семи пядей во лбу, чтобы понять, уловить, ощутить, что народ пришлых не любит. Народ их боится, и горе тем, кто пользуется этим, горе затее, в основе которой страх.

Страх, страх, страх.

Мурадханян Ованес не побоялся и чего только не наговорил. Но если народ не будет нас бояться, не подымется ли он в один прекрасный день и не скажет ли в голос: "Вот вам семена вашей свободы, ваши нелегальные листовки, газеты и тайники с оружием, уходите, доброго вам пути. На свете властвует закон силы, и нет ни счастливых подданных, ни справедливых господ. Плеть, она и есть плеть, если даже рукоять у нее позолочена. Нас хлестала одна плеть, а с вашим приходом их стало две, мы были под одним игом, а теперь оно стало двойным. Убирайтесь, убирайтесь откуда пришли!.."

- Надо раздавить всех Балдошянов и всех, кто стоит на пути священного нашего дела! - словно из другого мира доносится до Ишхана воинственная речь Арама. - Вот почему решено очистить наши ряды от Балдошяна. Эту задачу ставит перед вами карательный орган. Есть вопросы?

Есть. Слова просит Погос, ванец, телохранитель Ишхана.

- Очистить, конечно, можно, чистота штука полезная. Господин Арам говорил обстоятельно. Но о предательской деятельности Мушега Балдошяна мы по существу мало что узнали. Фактов нет. Агьяг, виделись, говорили, слышали... это не факты. Когда мы говорим: предатель Даво, - мы тут же вспоминаем раскрытые по его указке оружейные склады, обнаруженные по его наводке тайники...

- Нельзя допустить, чтобы дело дошло до этого, - вмешался Арам.

- Давайте-ка пораскинем мозгами: может ли Балдошян стать вторым Даво? Не может. Чтобы стать предателем, мало иметь уши, надо еще этими ушами услышать что-то существенное, а потом уж выдать властям. Балдошян ничего такого не знает. Это не Даво, тут все по-другому.

- Выводы? - напрягся Арам.

Плечистый, кряжистый, низкорослый Увалень Погос шагнул вперед, к Араму, твердо упер короткие свои ноги в землю.

- Господин Арам, вы лучше моего знаете все, что связано и с Даво, и с Балдошяном. Их нельзя ставить на одну доску...

- Балдошян поносит нашу партию, оскверняет наши святыни, - возразил Арам.

- Господин Арам, ни я, никто другой ни разу не слыхал, чтобы он поносил партию, а что до остального - я не могу с этим согласиться. Где сказано, что критическое слово о том или ин партийце равносильно поношению партии или святотатству? Неудобно говорить об этом, просто неудобно...

Барабаня пальцами по колену, Ишхан раскачивается взад-вперед, должно быть, хочет сосредоточиться. Вопрос о ликвидации Мушега Балдошяна не кажется ему теперь таким уж легки почти что решенным, как представлялось раньше, когда он уговаривал Арама вообще не обсуждать его ни на этом, ни на каком другом собрании: они с Арамом, полагал он, могут сами руками любого террориста вычистить эту грязь, слава Богу, не впервые. Да, Ван встревожен, детские души, точь-в-точь подветренные сады, взволновались, но время - лучший целитель; протекало время, и приходил в людские души покой, как приходил он в сады, - до новых событий, до новой угрозы.

Дополнительная информация:

Источник: Гурген Маари «Горящие сады».
Издательство «Текст», «Дружба народов». Москва 2001.

Предоставлено: Андрей Арешев
Отсканировано: Андрей Арешев
Распознавание: Андрей Арешев
Корректирование: Андрей Арешев

См. также:

Леонид Теракопян о романе Г. Маари “Горящие сады”
Рассказы Гургена Маари

Главная \| Форум \| Алфавитный указатель